Молчаливый полет - [39]

И по гроздям виноградин

Тростью вытянется жгучей;

Будут рушиться в корзины,

Волей прибыльной Помоны,

Жертвенные апельсины,

Мандарины и лимоны;

Будет плыть туман табачный

В горы глетчерного хлопка,

Будет хлопать браге злачной

Свежесрезанная пробка;

Злые кактусы и юкки

И агавы-недотроги

Изорвут нам наши брюки,

Искалечат наши ноги, —

Но от всех врагов защита

Нам дана — в костровой гари,

В яде древнего самшита,

В чешуе араукарий!

От кустарников лавровых

К нам прихлынут напоследок —

Дух кумирен и столовых,

Крики муз и хруст беседок…

Друг мой! Да не будет жаль нам

На прощанье преклониться

Перед деревом, печальным,

Как библейская блудница:

Наша северная ива,

Со своей тоской великой,

Весела и шаловлива

Рядом с этим горемыкой;

Не русалочья заботца,

Не Офелькина обидца —

Это горе полководца

На исходе Австерлитца;

Вдернув никнущую хвою,

Как надломленные кисти,

Вот он хохлится совою

Обессиленной корысти;

Пересаженный из края

Желтых скул и водной шири,

Он похож на самурая

За обрядом харакири;

Он пришел в смоляной схиме

От заплаканного риса,

Чтобы здесь присвоить имя

Траурного кипариса…

Милый Генри, где ты, где ты?

Генри, слышишь ли меня ты? —

Счастлив край, тобой воспетый,

Счастьем тоже мы богаты,

Но на Западе счастливом

Слезы смол не так жестоки,

Слезы смол бедней надрывом,

Чем у нас и на Востоке!

Сентябрь 1928

У Кремля [210]

Эпоха! ребенок! резвушка!

Шалишь ты на русской земле:

Москва — заводная игрушка,

И сердце завода — в Кремле.

Фигурки при каждой машине,

Румяные куклы в домах —

Одной лишь покорны пружине,

Один повторяют размах;

Их сердце — властительный узник,

Безвыездный дед-старожил,

Которого немец-искусник

Зубчатой стеной обложил.

И хочется мне, как ребенку,

Взглянуть на секретный завод

И хитрую сдвинуть заслонку

С тяжелых кремлевских ворот!

Ноябрь 1928

«Над Элизием и Летой…» [211]

Над Элизием и Летой,

На сто лет роняя гул,

Пушкин бешеной кометой

Небо славы обогнул.

Если каждая кривая

Путь на родину сулит,

Почему еще из рая

Милый вестник не летит?

Все мы — млечная дорога,

Древле выжженная им, —

Славим Пушкина, как бога,

Мелким бисером своим.

Но от счастья неземного

Тает лучезарный хвост,

И комета всходит снова

Роем падающих звезд.

И, огни великой елки,

В золотые вечера

Мы сгораем, как осколки

Измельченного ядра.

1928?

«Я — черный крыс, потомок древних рас…» [212]

Я, черный крыс, потомок древних рас,

Насельник лучших дыр Европы,

Я чую носом — близок смертный час,

Восстали серые холопы

И, закусив хвосты, идут на нас,

От Ганга пролагая тропы.

Mus decumanus — я уже привык,

Бродя по трапезным угарным,

Употреблять монашеский язык

В его звучании вульгарном —

Mus decumanus обнажает клык,

И ворон возвещает «карр!» нам.

Подпольным Римом завладел пасюк;

Его клянет людская паства;

Кормя, как варвар, кошек и гадюк,

Он сырные сгрызает яства,

И моровая в корабельный люк

За ним проскальзывает язва.

Вот мой хозяин — не жалел он крох

Для бедной крысы-постояльца,

Но перед мором сдался и оглох

И посинел в мерцаньи смальца…

Я этой ночью, подавляя вздох,

Ему отгрыз четыре пальца.

Съедобный друг мой — сальная свеча

Мне стала сторожем пугливым,

Хозяин мертв, и нет в замке ключа,

И сыр открыт врагам пискливым,

И думы, думы, муча и урча,

Ползут растопленным наплывом.

Я знаю человека. — Что скрывать?

Он зверь, как мы, но зверь особый:

Пока росли мы, он сумел отстать.

Об этом говорят нам гробы,

Им выдуманные, его кровать

И череп, слишком крутолобый.

Он ниже нас в насущнейших чертах:

В любви, и в смерти, и в рассудке.

Начнем с любви: кто ею так пропах,

Кто ею пьян из суток в сутки,

До ласки падкий, к дрожи на губах

До умопомраченья чуткий?

Нет, мы не шутим с лучшим из даров,

К нам по наследству перешедших!

Любовный клич, хоть он у нас суров,

Но он один на всех наречьях. —

Нам жаль страстей — мы шерстяной покров

Надели, чтобы уберечь их.

Пусть голыми родимся мы, но шьем

Себе сутану, как викарий, —

Двуногие же ходят нагишом,

Нецеломудренные твари;

Мы любим в шубах, человек — ни в чем,

И, голый, он дрожит от яри.

Изысканно-сластолюбивый зверь,

До непотребства обнаженный,

Он весь таков — посмотрим-ка теперь,

Кого берет себе он в жены:

Он к злейшему врагу стучится в дверь

И говорит, что он суженый.

Мы скромно размножаемся в норах

И брачных вымыслов не ищем,

На сестрах женимся, на дочерях,

Не дорожим приданым нищим,

А этот зверь, утратив стыд и страх,

Роднится с неродным жилищем.

Сабинянки не Римом рождены,

Они и пахнут по-иному,

Но, римлянам в награду отданы,

Пьют ненавистную истому

И падают трофеями войны

На триумфальную солому.

Мечи Юдифей, топоры Далил

И Карменситины стилеты

Над дерном полководческих могил

Враждебной похотью согреты,

И, выродок вендетты, трижды гнил

Роман Ромео и Джульетты.

Я черный крыс, любимец темноты.

Я чую смерть в пасючьем писке.

Я смерти брат. Я с вечностью на «ты».

Свеча горит. Текут записки,

Трактат о том, в сравненьи с кем коты

И не презренны, и не низки.

Установив, что человек — урод

В наружности, в любви и в браке,

Я заявляю: даром он живет,

Его бессмертье — это враки,

Ибо, погибнув, он гниет, как крот,

В земле, в безвестности, во мраке.

Мы не хороним наших мертвецов,

Не сушим их и не сжигаем —

Мы их едим, мы дивный слышим зов,

И этот зов неумолкаем.

У нас в крови бессмертна плоть отцов,

А плоть сынов нам служит раем.