Мои воспоминания - [63]

— Я сказала своей дочери: «Массне всегда аплодирует, когда исполняют его музыку!»

А я только что выступила с арией из «Жидовки»!!![34]

Юлия Гирардон-Кэн

Мои речи

Открытие памятника Мегюлю

2 октября 1892 года.

Речь Массне, члена Французского института, от имени Академии изящных искусств.

Господа!

Мы живем в такое время, когда каждая страна, каждый уголок земли почитает за честь прославить в мраморе или бронзе людей, которые там родились. И это, безусловно, достойнее, нежели преступное равнодушие к тем, кем родина обязана гордиться.

Есть, конечно, среди многочисленных памятников, воздвигнутых в последнее время, такие, что сооружались поспешно, словно в коротком порыве восхищения. Однако сей упрек не относится к статуе нашего Мегюля, достойного и мужественного артиста, чей благородный образ мы видим перед собой. Сто лет прошло, а его слава не умалилась. И я благодарю Академию изящных искусств, выбравшую меня среди вас всех, дабы произнести речь в его честь и принести к подножию монумента дань заслуженного восхищения. И я сделаю это, возможно, не так красноречиво, как вы бы того желали, но, по меньшей мере, со всем уважением преклонюсь к памяти почтенного и знаменитого предшественника.

Он родился 24 июня 1763 года в вашем городе, неподалеку отсюда, на улице Монахинь, и с самого рождения судьба предназначила его для больших художественных свершений. Роль судьбы сыграл в нашем случае старый органист францисканского монастыря. Слепой, как сама Фортуна, дабы скрасить скуку, он придумал обучать ребенка основам музыки. Его имя не сохранилось, и нам следовало бы сожалеть об этом: разве отблеск славы не лег бы сегодня и на него, человека, впервые заставившего трепетать струны души маленького музыканта?

Впоследствии Мегюль нашел более примечательных и достойных его учителей, таких как Гайзер, искусный органист аббатства Лаваль-Дье, приехавший из Германии и научивший его всему, что сам знал о контрапункте, или известный композитор Эдельман, нашедший время взрастить талант своего ученика прежде, чем сложить на эшафот Революции голову, более годную для создания гармонических созвучий, нежели для ведения политических битв.

Да, именно эти два мастера сформировали его талант. Но не менее мы обязаны и слепому старику, который первым возложил руки чудесного ребенка на клавиатуру органа, и уже в возрасте 10 лет тот сделался органистом.

Лаваль-Дье, где преподавал Гайзер, о коем я упомянул, стал для Мегюля настоящей артистической колыбелью. Это влиятельное аббатство, расположенное недалеко отсюда, на другом берегу Мезы, где жили и молились каноники-премонстранты, позаботившиеся о том, чтобы у них обосновался один из лучших регентов Франции, дабы петь хвалы Господу.

В этом благоприятном для размышлений уединении, под сенью пышных деревьев парка, Мегюль провел лучшие свои годы. Он любил повторять это. Здесь он получил блестящие уроки от Гайзера, здесь родилась его страсть к разведению цветов, никогда уже его не покидавшая. Всю жизнь он лелеял ее так, как это было в Лаваль-Дье, и она часто приходила ему на помощь.

В жизни любого артиста бывают минуты тоски, сомнений, отчаяния. Мегюль, наделенный тонкой, чувствительной натурой, был с ними знаком лучше других. Случалось ему сражаться с неудачами, с интригами и завистью, противостоять личным невзгодам. В такие горькие дни Мегюль обращался к своим цветам и открывал для себя новые горизонты, окрашенные в цвета розовых лепестков, и тончайшие ароматы. Он надолго забывал себя от восхищения, созерцая террасу, где все цвета и оттенки смешивались перед его взором, подобно созвучиям в уме музыканта. Здесь преобладали тюльпаны, их оттенки были столь ярки и разнообразны, как мелодии, редкостными цветами распускавшиеся в пылком его воображении.

Говорят, в цветах часто прячется змея! Это оказалось верно в отношении Лаваль-Дье. Змея здесь приняла вид монашеской рясы. Родители Мегюля, простые добрые люди, спросили однажды, почему он не наденет ее, если монахи так хорошо его приняли? Их честолюбивые планы не простирались дальше этого.

Вероятно, Мегюль стал бы прекрасным монахом, но какого артиста мы бы тогда потеряли!

Каноники тоже не желали ничего лучшего, испытывая глубокую привязанность к своему юному ученику. К счастью, последний получил лишь начатки образования, и на все предложения мог ответить: «Я не знаю латыни», — как некогда мольеровская девица отвечала желавшему обнять ее ученому: «Я не знаю греческого!»

И вот наконец отъезд в Париж, город, где его нашла слава, но ценой каких лишений, какой борьбы он получил ее! Мегюль страдал и от того и от другого, играл на органе в церквях, чтобы свести концы с концами. Но вскоре ему улыбнулось негаданное счастье.

Глюк, сам великий Глюк, заинтересовался им и преподал ему драгоценные уроки. Между этими двумя гениями было нечто большее, чем просто симпатия, и Мегюлю предстояло совершить в комической опере ту же революцию, что Глюк произвел в опере лирической. В ариетту Филидора ему удалось внести подлинно мужественные ноты, более того, отказавшись от нежной флейты, что безраздельно царила тогда в зале Фавара, он не побоялся придать самым первым своим произведениям эпическое звучание, как это случилось с «Эфрозиной», ставшей подлинным открытием, с энтузиазмом встреченным в Париже.