Мои воспоминания - [20]

Шарль Ламуре, знаменитый дирижер, только что основал «Общество священной гармонии», которое давало концерты в цирке на Елисейских полях, ныне не существующем. (Какое злобное удовольствие, должно быть, испытывали те, кто сделал из великолепного театра филиал банка и превратил зал для многолюдных концертов в лужайку на Елисейских полях.) Мы знаем, что именно благодаря этим концертам стали вновь знамениты оратории Генделя.

Однажды снежным январским утром Артман познакомил меня с Ламуре, который жил в большом окруженном садом шале во Фрошо. Я принес с собой рукопись «Евы», мистерии в трех частях. Встреча произошла перед завтраком, а за кофе мы уже пришли к полному согласию. Начались репетиции с популярными исполнителями: мадам Брюне-Лафлер, господа Лассаль и Прюне. Общество священной гармонии, как и было условлено, включило «Еву» в программу на 18 марта 1875.

Несмотря на то, что генеральная репетиция в пустом зале (именно поэтому я на ней и был, ибо уже тогда стал избегать эмоций, связанных с публичным исполнением) прошла превосходно, тревога не покидала меня, и в день премьеры я засел в соседнем кафе, ожидая известий, которые должен был принести мне старый товарищ Таффанель, первый флейтист в Опере и в «Обществе священной гармонии».

О, мой дорогой Таффанель! Ушедший друг, которого я так любил! Сколь драгоценны были для меня и твоя дружба, и твой талант в то время, когда ты дирижировал исполнением моих произведений в Опере!

После исполнения каждой части Таффанель бегом пересекал улицу и сообщал мне утешительные новости. После третьей части, все еще сильно воодушевленный, он поспешно прибежал, сказал, что репетиция закончилась, публика разошлась, и просил меня побыстрее подойти, чтобы поблагодарить Ламуре. Я ему поверил, однако (какое мошенничество!) едва я вошел в фойе для музыкантов, как товарищи вскинули меня на руки, словно перышко, я же отбивался, заподозрив предательство. Они втащили меня на сцену, и я оказался перед публикой, которая еще не покинула зал и приветствовала меня взмахами платков и подбрасыванием шапок. Подпрыгнув, как мячик, я наконец встал на ноги и, разъяренный, удалился.

Дети мои, я кое-что преувеличил, рисуя вам картину своего успеха, потому что вслед за ним я пережил ужасные минуты, ясно показавшие мне тщету всего мирского. Служанка искала меня весь вечер, не представляя, в каком месте Парижа я могу находиться, и обнаружила у дверей концертного зала. Близилась полночь. Сквозь слезы она сказала, что мне нужно навестить мать, которая очень больна. Обожаемая моя матушка жила тогда на улице Нотр-Дам-де-Лорет. Я послал билеты и ей, и сестре, и пребывал в уверенности, что обе они присутствовали на концерте. Я вскочил в фиакр, но когда поднимался по лестнице, сестра выбежала навстречу, распахнув объятья, и, задыхаясь, приглушенно выкрикнула: «Матушка умерла в десять часов!»

Какими словами описать скорбь при известии о страшном несчастье, что на меня обрушилось? Оно омрачило дни, когда, казалось, милосердное небо наконец пожелало развеять надо мной тучи.

Согласно последней воле матушки, на следующий день должно было состояться бальзамирование. Мы с сестрой, удрученные, находились там, когда, к удивлению своему, увидели Артмана. Я хотел увести его в сторону от печального зрелища. Он же на ходу бросил: «Вас наградили крестом!»

Бедная матушка, как бы она гордилась!

«21 марта 1875.

Дорогой друг,

Если бы я не потерял вашу карточку и, как следствие, ваш адрес, и не вынужден был бы добрые четверть часа искать ее в «Тестаччо» моих бумаг[9], я еще позавчера сообщил бы вам о радости и глубоком волнении, что вызвали во мне прослушивание вашей «Евы» и ее успех. Триумф одного из избранных должен стать праздником для всей церкви. А вы, друг мой, избраны: небо отметило вас, я это чувствую по тому, как ваше чудесное творение взволновало мое сердце. Готовьтесь же к роли мученика! Ибо то, что идет с небес всегда мешает стоящим внизу. Вспомните, что когда Господь говорит: «Это мой священный сосуд!» — он всегда добавляет: «И я покажу, как ему следует пострадать во имя Мое!» Так что расправьте поскорее крылья, мой друг, и поднимайтесь в эмпиреи, где выстрелы с земли уже не настигают птах поднебесных.

Всем сердцем ваш,

Ш. Гуно»

Глава 11 Дебют в Опере

Смерть, что нанесла удар по самым горячим моим привязанностям, похитив матушку, унесла также мать моей жены. И дом в Фонтенбло, где мы жили следующим летом, оставался погруженным в глубокий траур. Еще витали над нами воспоминания о двух ушедших, когда 5 июня я узнал о скоропостижной кончине Бизе — друга необыкновенно искреннего и глубоко любящего, к которому я относился с почтительным восхищением, хотя мы были почти ровесниками.

Жизнь оказалась слишком сурова к нему. Понимая, что он есть, он вынужден был верить в грядущую славу, что придет к нему после смерти. Однако его «Кармен», неизменно знаменитая уже более сорока лет, казалась тем, кому ее отдали на суд, вещью недурной, но незавершенной, и к тому же (кто только не утверждал тогда что-то подобное!) — опасной и аморальной. Какой урок для чересчур торопливых судей!