Мои современницы - [111]

Palais de Justice расширялся и перестраивался постепенно и, наряду с великолепными галереями, с залами, украшенными дивными золочеными потолками, встречаются крошечные низкие комнаты величиною с уборную, которые, тем не менее, носят громкое название судебных палат.

Миропольская назначила нам свидание в Salle des Pas Perdus[267]. По огромной зале ходили взад и вперед клиенты, свидетели и бесчисленные адвокаты. Среди них мелькало трое-четверо адвокаток. Костюм тех и других одинаков: черная тога, белое жабо и круглая смешная шапочка, которую впрочем, мало кто носит.

– Как нас, адвокаток, еще немного! – грустила Алекс.

– То ли было раньше! – смеялась Миропольская, – в первые годы моей адвокатской деятельности на нас смотрели как на редких зверей и мне приходилось очень строго себя держать, чтобы избежать излишней фамильярности de mes chers confrères.

– Как, здесь! Помилуйте, адвокаты считаются во Франции самыми образованными и воспитанными людьми – протестовала я.

– Увы! Мужчина в салоне и мужчина на службе – два совершенно различных человека, – вздохнула Миропольская, – всякая женщина, которой приходится работать вместе с мужчинами, хорошо это знает…

Интересных уголовных процессов в этот день не было, и Миропольская повела нас в Correctionelle[268], где в маленьких палатах решались гражданские дела. Заседания эти поражают своей удивительной небрежностью и бесцеремонностью:

– Ici on juge un peu en famille[269], – объясняла нам Миропольская.

Судьи полулежали в креслах, зевая, болтая и не слушая защитников. Многочисленные адвокаты сидели, где попало, на ступеньках судебной эстрады, на скамьях, чуть не на столах. Так же небрежно держали себя свидетели и подсудимые. Все – судьи, адвокаты и сами преступники – хохотали, острили, faisaient des jeux de mots[270]. Этот суд весьма напоминал хорошо разыгранный водевиль. Особенно поразила меня та небрежность, с которой приносилась клятва.

– Levez votre main, – учил скороговоркою судья, – et répétez: je jure de dire la vérité, rien que la vérité![271]

Весь его небрежный тон ясно выражал: «все это вздор! Я прекрасно знаю, что вы будете лгать!»

Адвокатки, сопровождавшие нас толпой, объяснили нам, что в уголовных делах – Assises – судьи держат себя серьезнее, но что и там «on jure sur rien[272]».

– Как! Разве священник к присяге не приводит?

– Какой там священник! Après la separation de l’Eglise et de l’Etat?[273] Что вы! Прежде клятву приносили перед Распятием, но теперь их отовсюду вынесли. Le Christ n’existe plus![274] – с горечью говорили адвокатки. – Разумеется, лганья стало больше. Распятие удерживало: вера до сих пор живет в народе. Лгать перед Христом страшно, а перед своей совестью очень легко. Совесть – особа покладистая.

– Как смотрят на это адвокаты? – допытывалась я.

– Oh, les hommes! Est – ce qu’ils croient à quelque chose?[275] – пожимали плечами адвокатки.

Грусть по вынесенному Распятию разделялась всеми женщинами-адвокатами. Привыкнув к русским либеральным девушкам, высказывающим обыкновенно самые крайние идеи, я с удивлением смотрела на француженок. Еще более удивило меня их отношение к делам. Одна вдова, уже не первой молодости, только что вступившая в корпорацию адвокатов и, по обычаю всех начинающих, защищавшая даром бедных, горячо жаловалась на председателя, поручившего ей защищать une fille-mère[276], убившую своего ребенка.

– Я наотрез отказалась, – рассказывала она нам, – мне совесть не позволяет защищать подобную негодяйку!

– Однако, могли найтись смягчающие обстоятельства, – вступилась было я.

– Вы от того так говорите, что сами не были матерью – горячо возразила она мне.

– Да, ведь, и клиентка ваша матерью не была…

– Как не была? – изумилась адвокатка.

– Вы же сами рассказываете, что она убила своего ребенка в момент его рождения. Когда же успела она испытать материнские чувства?

– О, Боже! – всплеснула руками моя собеседница. – Да неужели же вы думаете, что матерью делаются, лишь родив ребенка? Материнская любовь пробуждается раньше, когда ребенок в матери живет и движется. Уже тогда она его видит, слышит и горячо любит…

– Мне кажется, в подобных преступлениях виновато, главным образом, общество, – защищала я подсудимую.

– Э! всё это фразы! – вступилась другая адвокатка, молодая девушка. – Когда женщина делается матерью, то перестает жить для себя и должна существовать лишь для ребенка, защищать его всеми силами, умереть ради него, если понадобится, а не убивать это сокровище.

Француженка, религиозная, семьянинка, с твердыми принципами слышалась в этих словах. Мне вспомнились норвежские женщины, которые, получив право участвовать в парламенте, немедленно примкнули к консервативной партии. Возможно, что и все прочие западные феминистки принадлежат душой к этой партии. Впрочем, в католических странах можно найти и другое объяснение: говорят, что католическое духовенство, потеряв всякое влияние на мужчин, решило воспользоваться своим влиянием на женщин и усердно толкает их на либеральные профессии. Вышло даже несколько книг, написанных по этому поводу священниками.

Если это правда, то феминисток можно поздравить. Они приобрели влиятельных, практичных и могучих союзников. Католическое духовенство, работая для своих целей, тем не менее, значительно облегчит женщинам дорогу. Правда и то, что когда реформа назрела, то всё человечество, сознательно и бессознательно, начинает ее проводить.