Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [97]
— Все равно ведь мы должны уехать, рано или поздно.
Он отпустил Машины плечи, коротко бросил:
— Я к Фриду.
И ушел.
Очевидно, предстоял «военный совет». Фриды были признанным мозговым центром института, кому, как не им, найти выход? Но что тут найдешь, когда чья-то умная голова в дирекции распорядилась оставить для сохранности наши паспорта в канцелярии, а нас отправить по списку с одним общим направлением в совхоз?
Направление осталось у Партизана. Мы были целиком в его власти.
Возник безумный план выкрасть ночью документы, но был отвергнут из-за наличия собак и сторожа в правлении.
В духе дикого запада
Дунский вернулся уже затемно. Лежа на сене, мы слушали его. На этот раз речь шла о нашей собственной судьбе.
— Завтра мы выйдем на работу как ни в чем не бывало. Дадим Партизану шанс. Вдруг у него проснется совесть. Если нет, сразу после обеда уйдем тайком, чтобы как можно дальше оказаться до темноты. Потом уже не найдут. У развилки встретимся с нашими и пойдем все вместе.
— Без проводников?! И повозок?
— Сдается мне, — в голосе Дунского была усмешка, — что поклажа наша здорово исхудала. Каждый может унести на себе. Без проводников — плохо. Будем идти все время вниз по тропинкам. Как известно, «кремнистый путь блестит». Спустимся куда-никуда и пойдем к железной дороге.
— Без документов и денег? Не лучше ли вытрясти справку из Партизана?
— Мы не можем продать Машу. И потом, он постарается не отпустить нас. Зачем ему терять рабочую силу в сезон уборки? Свистнет с гор казахов вроде Лериного. Нам с ними не сладить.
— А вдруг нападут волки? — спросила Лера. — Или медведи?
— Насчет волков или медведей не знаю. С шакалами повстречаться можно. Но не забудьте: на другой чаше весов — Москва.
— Зайцами ездить нам, положим, не впервой.
— А как насчет нового указа? Год лагерей за езду без билета?
— На другой чаше весов — Москва, — повторил Дунский.
Совесть у Партизана не проснулась.
После обеда мы начали быстро собирать пожитки. Я скатывала бабушкино стеганое одеяло — предмет насмешек и зависти, когда снаружи послышался шум и в юрту вбежали Юлик и Федя. У каждого под мышкой было по живому гусаку, они шипели и били крыльями.
— Спрячьте! Скорее! За нами гонятся!
По мгновенному наитию я набросила на гусаков одеяло и плюхнулась сверху. За мной посыпались девчонки.
Двое разъяренных казахов увидели идиллическую картину: на расстеленном одеяле кто читал, кто смотрелся в зеркальце, кто просто лежал в расслабленной позе.
Казахи шныряли по юрте.
— Гусь! Ты украл гусь! Мой видел!
— Ты бежал! Мой видел!
— Вам показалось. Где тут может быть гусь? Вы гнались, вот мы и бежали.
Казахи, ругаясь, ушли.
— Да простится нам этот грех, — огорченно сказал Дунский. — В дороге надо подкрепиться. Иначе не дойдем.
Хочется верить, что грех и правда простился. По слову великого писателя, вся страна жила в обход. Наша студенческая эпопея не раз являла примеры, как начинался этот «обход». В экстремальных условиях. Когда по-другому не выжить.
Дунский был прав: без столь существенного подкрепления нам, истощенным, не одолеть бы этот путь.
Уходили из юрты по-одному, по-двое, чтобы не вызвать подозрений. Догоняли своих на широкой пыльной дороге. Шли быстро. На развилке нас уже поджидали. Встреча была радостной, но деловитой. Не снижая темпа, пошли дальше. Выбранная нами дорога сужалась, и скоро мы шли вниз по каменистой тропе.
Еще до темноты на небольшой лысой площадке Фрид предложил:
— Устроим привал? Теперь вряд ли догонят. Где ваши гуси? — плотоядно спросил он.
Развели костер. Две девочки-казашки с актерского проворно ощипали гусей. Тесно прижавшись друг к другу мы согревались у костра, глядя, как с насаженных на палки тушек стекает жир, шипя и ярче взметывая языки пламени.
Каждому достался восхитительный недожаренный кусок. Запили кипятком из чайника.
Согретые светом вершины гасли одна за другой. Пал мрак и холод. Но в темноте кремнистый путь действительно блестит!
— Пора! Двинем, ребята. Идти всю ночь.
— Экономьте воду. Осталась только у вас в котелках.
Нина Герман в облике актрисы немого кино. 1940-е гг., Москва.
Фриды распоряжались теперь в два голоса. Обстоятельства вынудили их взять на себя лидерство. Но оба были «очкариками». Зоркая и отважная Нина Герман стала впередиидущей. Мы петляли вниз, подавая друг другу руку на крутых спусках. Эхо заплакало воем шакалов.
— Хорошо бы громыхать по железу. Да где его взять? От одного чайника толку мало.
— Давайте кричать изо всей мочи!
— Лучше я буду петь! — воскликнул Шварц. — Представляете, какой резонанс! «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни…» — голос у Шварца был прекрасный.
«Да-да… ли-ли… да… ли…» — неслось со всех сторон. Сережа знал наизусть десятки теноровых арий и пел их подряд: Ленского, Индийского гостя, Лоэнгрина…
Эхо разновременно возвращало углубленный звук. Ночь до краев наполнилась этим дивным оркестром.
Тесное кольцо гор оставило луну за своими пределами. Только маленькое — как из глубины колодца — небо с крупными звездами, белый кремнистый путь, круто петляющий в неизвестность, вой шакалов, тонущий в «музыкальном сопровождении», и время от времени — голоса Фридов. Казалось, мы в каком-то вестерне по ту сторону экрана!
