Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [72]

Я скользила по обледенелой тропинке в овражек привычно, словно и не уезжала. Она обязательно пронюхала бы, что Звездины тут скрываются… Внутри у меня вдруг похолодело.

Лестницу я взяла одним махом.

Бабушка и Леонид вдвоем пили чай.

— Валя? Где Валя?!

Леонид осторожно поставил чашку на блюдце.

— В Москве.

— Врешь! Почему в Москве?

— Во-первых, я никогда не вру! — вспылил Леонид.

— Ну-ну, тш-ш… — сказала бабушка.

— Что ему делать в Москве!

— А это другой разговор. Есть у него там дела…

— Какие?

— Какие-никакие, а не все дела тебе знать положено, — бабушка стала колоть щипчиками сахар, которого и так было наколото достаточно. — Не доросла.

— Ах, не доросла? Пугать меня, так доросла. Что с Валей? Говорите! Лучше правда, чем ваше пуганье! Почему он в Москве?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Послушай, внучка, — голос бабушки стал непривычно мягким, — вот мать приедет и решит, что должно быть тебе говорено.

Леонид взял меня за плечи и поставил перед собою.

— Клянусь, — серьезно сказал он, — клянусь, что Валентин поехал в Москву по своей воле. А зачем — это, действительно, Вера решит, надо тебе знать или нет.

Я поняла, что большего от них не добьешься. Проклятье! Неужто они думают, что после всего я могла остаться ребенком?

Наконец мать вернулась с чемоданами. Она разделась, села на сундук, и первым ее вопросом был:

— Что там у Валентина? Я не поняла. Рассказывай.

Лёка нерешительно глянул на меня.

— Ничего, — сказала мама, — говори.

— Ну, как знаешь. Начать с того, что Валентин в Ташкенте написал авантюрный роман. Для денег. Сюжет лихой. Но печатать не стали: Валю, как тебе известно, погнали из редакции за Александра.

Во время работы над романом братцу пришел в голову план, как запросто убить Самого…

У меня перехватило дыхание. Мать не шелохнулась.

— Вот Валентин и поехал предупредить надёжу-наркома, что этот план, который пришел в голову безобидному сочинителю авантюрных романов, может прийти еще в чью-нибудь голову. Хотя ручаюсь, никому не придет! Откроет этот план Валентин лишь самому наркому. Его бдительности Ежовым рукавицам… Иначе игра не стоит свеч. А, сестричка?

Пока Лёка говорил, ужас проникал в меня все глубже. Казалось, не было ни одной живой клетки, не захваченной им.

— Правда, Валентин задерживается дольше, чем думали. Но и попасть к Ежовым рукавицам — не фунт изюму…

Да что же это они?! Валя поехал предупредить? Кто-кто, а я хорошо помнила их с бабушкой ночной разговор о пистолетах и убийстве… Меня дурачат! Потом Леонид наедине расскажет матери еще что-то… Главное. Но даже, если так… если предупредить… неужели они не понимают, чем рискуют? Неужели не чувствуют этой плотности… плотности воздуха… он вобрал в себя весь страх, все злодейство, все безумие, какие только есть на свете… потому он такой плотный! А Валя отправился туда, где не только воздух, а… а… — я не знала, как это назвать. Пасть льва? Этот старомодный предел опасности смешон! Лев проглотит — и все.

Я приходила в отчаяние от слепоты, глухоты, отсутствия обоняния и осязания у взрослых. Какое-то животное — или все же детское — чутье вопило об опасности, в которой находился там Валя. И которой был насыщен воздух здесь.

Взрослые не понимают того, что я поняла еще в Бакалах: теперь не время и не место для таких игр. Королевский двор, рыцарские ристалища, поле битвы, дуэли, Монте-Карло, конторы адвокатов, биржа — вот где можно было вести рискованную игру, поставив на карту жизнь и смерть.

Но играть с этой осязаемой, плотной, невидимой глазу, но внутренне зримой грозной бедой?

Читатель ошибется, если подумает, что это — ощущения, осознанные позднее. Я хорошо знала, что дело может кончиться вполне реальными «голубыми фуражками». Но и они были, при всей их устрашающей власти, лишь ничтожными посланцами… чего-то… чего-то… что уплотняло воздух до жути. Вот слова я тогда не знала: террор.

Все в доме вели себя как ни в чем не бывало. Я держалась так же, стараясь не выдать отчаяния. Только рассказала все о Циле. И о ее письме Шуркиным родителям.

— Жаль, я не познакомилась с ней поближе, — пропела мать.

— Ах Циля, ах, пакостница! — воскликнула бабушка. — И меня, старую дуру, обвела, не то что дитё!

Опять дитя!

— Однако девки ни при чем! — рассудила бабушка. — Голодают девки-то…

И продолжала посылать через дыру в сенях козье молоко.

Лет четырнадцать спустя Циля с рюкзаком за плечами возникнет на пороге маминой квартиры:

— Верочка, здравствуйте! Вот возвращаюсь оттуда. Еду к младшей дочери, в Уфе пересадка. Хочу у вас переночевать…

— Нет. Уходите.

— Как?! Ведь мы с вами сестры по несчастью…

В это время из другой комнаты выйдет мой трехлетний сын. Мать быстро загородит его.

— Уходите, Циля. Я не хочу, чтобы мой внук видел ваше лицо, — скажет мама.

Циля исчезнет мгновенно и окончательно из нашей жизни.

Возвращаюсь к прерванному.

Валентин наконец явился. Худой, с незнакомым блеском в глазах.

— На щите иль со щитом? — кинулся к нему Леонид.

— На щите вы б меня не увидали.

Бабушка, не поднимаясь с сундука, громко вскрикнула — раз, второй, третий… Лицо у нее было неподвижное, будто кричит не она, а кто-то другой. Мама принесла чашку воды.