Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [70]

За забором уже слышались голоса и стуки. Ворота растворились, и мы въехали во двор. Два мужика, прикрываясь локтями от хлестких струй, завели лошадь под навес.

Мы выбрались из-под задубевшего тулупа, с трудом размяли ноги. Пожитки наши были надежно прилажены и укрыты сверху соломой.

Изба, куда мы вошли, была совершенно черна. Освещалась она красными отблесками из русской печи. Черны были стены, потолок, дощатый помост, на котором в куче рваного тряпья сидела старуха. У печи орудовала чугунами и ухватами молодайка в повязанном по самые брови платке.

Один коротконогий плечистый мужик был лет сорока, другой — молодой парень.

Это зловещее смешение черного с красным, старуха на тряпье с когтистыми пальцами и вывернутыми красными веками напомнили мне уже не Пушкина, а разбойничью трущобу в духе Гюго или Эжена Сю.

— Трахома! — сказала мать. — Ни к чему не прикасайся.

Ямщик заговорил по-русски, но тут же перешел, мне показалось, на татарский.

— Башкиры они, — пояснил нам ямщик. — Ить куды занесло! Я и деревни-то такой не знаю. Однако обогреемся и переждем буран.

Мать позволила молодайке налить кипяток в кружки, извлеченные из наволочки с продуктами. От другого угощения решительно отказалась.

Ямщика усадили за стол, налили из чугуна дымящихся щей, из стеклянной четверти стакан какой-то мутной жидкости. Он залпом выпил, крякнул и стал хлебать щи.

Коротконогий снова наполнил стакан.

— Эй, послушай! Не пей, — сказала мать. — Нам скоро ехать.

Башкир сердито залопотал, похлопывая по плечу ямщика.

— Говорит, согреться надо…

Башкир тыкал в нас пальцем.

— Говорит, ты плохой человек, — смущенно перевел ямщик. — Согреться не даешь.

— Пусть плохая, — твердо сказала мать. — Ты уже согрелся одним стаканом и хватит. Щами грейся.

Но ямщик не устоял перед уговорами и опрокинул стакан. За это время молодой парень исчез и вернулся с каким-то стариком. Они поглядели на нас и опять ушли. Потом явился кто-то третий и снова ушел.

Их молчаливые передвижения почему-то вселяли тревогу. Я видела, что матери это тоже не нравится. Красные глаза старухи, не мигая, таращились на нас. У молодайки было замкнутое лицо.

Меж тем ямщик уронил голову на стол. Коротконогий встал с лавки и покинул избу.

Молодайка у печки впервые подняла на нас глаза. Выражение их было трудно понять, но какая-то настойчивость пробивалась наружу.

— Сейчас уйдем, — прошептала мать. — Возьми узелок.

Она решительно шагнула к ямщику и стала расталкивать его. Он мычал в ответ. Тогда мать схватила его за шиворот и, чуть не пиная, потащила вон.

Старуха злобно заверещала на молодайку, и та встала на нашем пути. Мать толкнула ее локтем. Молодайка отлетела в сторону несоразмерно с силой толчка.

Мы вышли во двор, где нас сразу подхватила метель. Мать толкала ямщика к саням.

— Запрягай! Слышишь, дурень, запрягай!

Шлепки леденящих хлопьев, видно, слегка отрезвили его. Он стал суетиться с упряжью. Мать помогала ему. Потом толкнула меня под тулуп, забралась сама. Ямщик стал выводить лошадь в ворота, оставленные распахнутыми.

Матери пришлось выбраться из саней, чтобы подсадить ямщика на облучок. Забравшись снова под тулуп, она приказала:

— Гони!

Мы тронулись в завывающую белую мглу. Видно, чувство опасности стало доходить до трезвеющего сознания ямщика и передалось лошади. Она старалась изо всех сил, почти без понуканий.

Медленно мы продвигались. Вдруг сзади послышались громкие крики, гик, лошадиное ржание.

— Стой!

Ямщик натянул вожжи.

— Они пустились в погоню!

Мать кубарем выкатилась из саней, добралась к лошадиной морде. Видно, гладила ее и что-то шептала. Ямщик сугробом застыл на облучке. Крики и ржанье приближались. Только бы лошадь не заржала в ответ! «Молчи, голубушка, молчи!» — обращалась я с мысленной мольбой к лошади.

Ржанье, свист, щелканье кнута раздавались где-то совсем рядом. Потом стали удаляться в сторону, доносясь все глуше. Стихли.

Мама вернулась под тулуп.

— Не заржала умница!

Все мы переводили дух. И лошадь, наверное, тоже.

— Теперь трогай! — распорядилась мать. — Вряд ли они отыщут нас при такой вьюге.

Сокрушительный буран, и правда, перешел во вьюгу.

Опять по Пушкину:

«Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий,

Мутно небо, ночь мутна».

Луна стала нет-нет да проглядывать из-за туч, сила ветра ослабла, но снежные вихри еще кружили, и хлопья залепляли глаза.

«Вьюга мне слипает очи,

Все дороги занесло…»

Лошадь, хотя и без дороги, шла быстрее. Но другая беда: ямщик, непостижимо захмелевший снова, то и дело падал с облучка. Мы ехали дальше, а он оставался на снегу маленькой горкой. Мать голосом останавливала лошадь, вылезала из саней, бежала к ямщику, била его по щекам, растирала их вафельным полотенцем, которым давно обмотала подбородок бедолаги, потом тащила худого мужичонку к саням и подсаживала его.

— Ничего, хозяйка! Погибать вместе будем! — ободряюще бормотал он.

«В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам…»

Мы продвигались мало-помалу «средь неведомых равнин» невесть куда, как вдруг что-то заставило меня заглянуть за борт саней, и «в мутной месяца игре» я увидала, что одним полозом мы едем уже по воздуху — над глубоченным оврагом. Я завизжала. Мать рывком перегнулась через ямщика, натянула вожжу, лошадь шарахнулась вбок и вывезла оба полоза саней подальше от бездны.