Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [68]

Со времени болезни я еще не выходила из дому. Мать ушла, оставив меня с Петькой.

Игрушки падали из рук. Я легла, попыталась перечитывать «Мушкетеров». Буквы прыгали, не складываясь в слова. Поминутно заглядывала Апа.

Казалось, ожиданию не будет конца.

Хлопнула дверь. Мать вошла широким шагом. По лицу ее нельзя было ничего прочесть.

— Все в порядке. Петя, голубчик, спасибо. На сегодня хватит…

Он быстро собрался и ушел. Апа больше не заглядывала.

Мать села ко мне на постель, теперь лицо ее просияло:

— Разрешили! Разрешили Уфу…

Мы обе помолчали.

— Наконец какого-то аппаратчика прошибло… Когда я уже почти потеряла надежду. Вероятно, это письмо попало в руки человека, в котором осталось что-то человеческое… или он замаливал грехи. Как бы то ни было — едем!

Я видела радость матери, слышала ее помолодевший голос. Мой долг — разделить ее радость. Я тоже кое-что передумала: ее могут арестовать в Бакалах или в любой другой глуши, и без помощи Цили.

Я отогнала зловещее виденье ярких глаз на добродушном лице.

— Когда? — спросила я, как можно веселее. — Когда мы едем?

— По мне, так завтра. Наши пожитки укладывать полчаса. Но елка… Мы не можем испортить обещанный праздник. Поэтому мы ничего им не скажем. Справим Новый год, а наутро поедем.

Но потом мать передумала:

— Хуже будет, если они узнают о нашем отъезде не от нас. Это может случиться.

Услыхав новость, Апа всплеснула руками и окаменела на лавке. Без прялки. Маша отвернулась к окну.

— Апа! Маша! — окликнула мама. — Выходит, вы за нас не рады? Конечно, грустно расставаться… Нам тоже. Но в городе живут наши родные, моя мать. Ну-ну… А елка? Мы должны отпраздновать ее на славу! Это и будут наши проводы.

Апа кинулась к лежанке, на которой подходило укутанное тесто. Бормоча по-татарски, она яростно стала стряпать, колдовать над брагой.

Маша принесла пять кило пряников. Судя по количеству пирогов, испеченных Апой, торжество затевалось не на шутку.

…Первые гости долго вытирали лапти в сенях, осторожно ступали на свежевымытый пол и обходили вокруг наряженной елки, цокая языками.

Детей сопровождали взрослые, мужчины и женщины, татары и русские. Мальчики были в цветных рубашках, девочки в ситцевых платьях и белых платочках.

Ради праздника по углам были расставлены фитили, плавающие в масле. Изба скоро наполнилась, но гости продолжали все прибывать.

Откуда-то появился старенький скрипач со скрипкой об одной струне. Он запиликал на ней, и дети повели вокруг елки хоровод.

Робкий вначале говор оживлялся, послышался смех. Вкруговую пошли стаканы с брагой и пироги. Детям раздали пряники. Они брали их осторожно и показывали друг другу прежде, чем откусить.

Ближе к одиннадцати мать зажгла на елке свечи. Пиликанье оборвалось, голоса смолкли. В благоговейной тишине дети и взрослые смотрели на язычки пламени, многоцветно отраженные в стеклянных шарах и мишуре.

Я застыла перед другим чудом: повторением колеблющихся огней в ясных немигающих детских глазах.

Мать шепнула скрипачу, и он лихо ударил по своей струне. Враз все ожило, заговорило, засмеялось, закружилось. Старичок приходил все в больший раж. Теперь дети не вели хоровод, а плясали, высоко вскидывая новые лапти.

Разрумянившиеся щеки, росинки пота на верхней губе, съехавшие платки, черные, русые, льняные пряди, сияющие глаза и — смех, смех… Вот это веселье!

Краешком мелькнула мысль: нет ли здесь моих «врагов» из палисадника на углу? А не все ли равно!

Бабы у стен вытягивали шеи, стараясь увидеть своих, и вытирали глаза концами платков и шалей. Мужчины пели то татарские, то русские песни. Пьяненький уже скрипач на совесть отрабатывал пироги и брагу.

Все желающие не могли войти, теснились в сенях и на дворе. В разгоряченную избу то и дело врывались клубы морозного пара. Как не похоже это было на таганрогскую нашу елку с чинным хороводом детдомовских девочек!

Пока еще не погасли свечи, началась раздача игрушек. Под конец елка стояла обобранная, зато каждый уносил вещественную память о ней.

Когда мать преподнесла миниатюрную прялку, у Апы было лицо человека, застигнутого врасплох. Она прижала подарок к груди и ушла на нашу половину скрывать свои чувства. Иван Герасимович, хмыкая, разглядывал маленький двойник своей трубки.

Петька долго не мог уразуметь, что плясун, столь схожий с ним, — его собственность. Уразумев, благодарно вспыхнул до кончиков ушей. Кто-кто, а он умел дергать веревочки!

Вокруг него собралась толпа, и оттуда доносились взрывы смеха. Петьку попросили стать на лавку. Над головами гостей деревенский щеголь потешно выкидывал коленца казачка под аккомпанемент все той же струны. Хохот сотрясал избу.

Это был апофеоз.

Вскоре догорели фитили. Стали расходиться. Каждый, уходя, низко кланялся матери.

Маша затворила ворота за последним гостем и села на лавку.

— Спасибо! Говорят, большое спасибо. Говорят, никогда не было такого праздника.

Лет двадцать спустя, в одной поездке попутчиком матери по купе окажется инженер-строитель, возвращающийся в родную Бугульму из Бакалов. Узнав, что мать бывала в тех краях, молодой человек полюбопытствует:

— А вы ничего не знаете о «добрых троцкистах»? Те, дескать, какую-то волшебную елку устроили. Не слыхали? Когда это было, троцкисты! А вот, поди, из поколения в поколение передается легенда о троцкистской елке, на которой будто всякие чудеса творились. Народная фантастика…