Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [66]

Из-за печки выплывает другое лицо, Апы.

— Живой! Помер — йок (нет), — громко ахает она и тут же исчезает.

Мать гладит мою руку.

— Тш-ш… молчи. Тебе нельзя говорить.

Она берет чашку воды. Я пробую поднять голову. Не могу… Мать подкладывает руку под мои плечи, приподнимает и подносит чашку к губам. Я делаю глоток — как больно! — и в изнеможении откидываюсь на подушку.

Врывается Апа. Она принесла уйму какой-то еды.

— Что вы, Апа, что вы! Ей еще долго нельзя будет есть, — счастливым голосом говорит мать. — Спасибо! А сливки я возьму…

Все это, похоже, не сон. Но деды-морозы… Они, правда, тоже обрели более ясные очертания и стоят на лавке этакими молодцами в обледенелых шубах с разноцветными отворотами на подолах и обшлагах, в красных высоких шапках и с красными носами… Вот если бы они сгинули с глаз, можно было бы поверить, что все происходящее — на самом деле.

— Этих дедов я сделала на продажу, — пояснила мать. — Скоро Новый год. Ты не приходила в сознание десять дней. И десять дней ничего не ела и не пила. Попробуй проглотить сливки.

Но мне это не удалось. Я провалилась в сон.

Проснулась я лишь на другое утро. Около моей постели, кроме матери, оказался фельдшер Иван Герасимович.

— Ну-с, барышня, не подвели? А то я уж думал, мне, старому хрычу, пора подыскивать место на свалке! Откройте рот. Та-ак. Подать сюда сливки! Пейте, пейте… знаю, что больно. Надо терпеть. Апа! — крикнул он и спросил что-то по-татарски.

Апа появилась и радостно закивала:

— Бар! Бар! (есть).

— Три раза в день несколько ложек куриного бульона. Будет жить. А мне пора. Больные.

Мать обняла Ивана Герасимовича.

— Ну-ну! — похлопал он ее по спине. — Барышня молодцом. Да и дама-с не робкого десятка!

Я медленно поправлялась, радуясь новизне и красоте вокруг: разноцветно искрящиеся морозные узоры, на столе — белейшая вата, лоскуты материи, банка с клейстером — я и не подозревала, что у него такой чудесный запах! — да и краски в склянках невиданно свежи. А уж деды-морозы, на которых шло все это присланное из Уфы добро, впрямь делали вернувшуюся жизнь сказкой.

Как-то сам собой возник Петька. Вынырнув из дремы, я увидела, что он деловито покрывает крахмалом шубы готовых к этому дедов.

Постепенно я узнала, что Иван Герасимович не питал никаких надежд на мое выздоровление и не счел возможным утаить это от матери:

— Однако сделаю все, что в моих силах.

В силах этого шестидесятилетнего фельдшера, врачующего село и окрестные деревни, оказалось приезжать после работы — по волчьей темени — каждый вечер, заворачивать меня, бесчувственную, в мокрые горячие простыни и вливать по капле микстуру сквозь мои стиснутые зубы.

Уезжая ночью, он не знал, застанет ли меня в живых наутро. Вдобавок к ангине вспыхнуло двустороннее воспаление легких, когда я в одной сорочке прижималась к ледяному окну.

— Это был очередной отказ перевести нас в Уфу, — объяснила мать. — Для устрашения они решили прислать сотрудника в полной форме. Ты успела увидать эту образину? Я поняла, что он может применить силу на твоих глазах. И поторопилась увести его. Он едва поспевал за мной. А там пытались шантажировать, что не пустят к больной дочери, пока не подпишу согласия на работу. Ах, какой хороший скандаля им устроила! Но на это ушло время. Если бы не Иван Герасимович… — мать умолкла.

Он продолжал захаживать к нам, когда опасность уже миновала. Постепенно мы узнали подробности его жизни.

Совсем молодым человеком Иван Герасимович устремился на работу в земство. Так и не смог выкроить время, чтобы доучиться на врача. Пользуя большую округу, он практически стал доктором «на все про все». Сколько спасенных жизней на его счету? И спасли бы меня его городской ученый собрат? Сомневаюсь.

Мы были счастливы, что он находит отдохновение, попивая пустой чаек, покуривая трубку, тихо беседуя с матерью, молча глядя на ее и Петькину работу.

Петька сколачивал из фанеры ящики, в которых деды отправлялись по почте в Уфу. Каждая партия — двадцать штук.

Бабушка продавала их, а деньги присылала нам.

— Тяжелее всего мне представлять нашу гордую бабушку на базаре… Она так ненавидит всякое торгашество! — вздыхала мать. — Воображаю, как часто она уступает в цене! — тут мама нелогично веселела.

Я уже знала, что Валю выгнали из газеты в Ташкенте как родственника «врага народа», и он поехал в Уфу. По той же причине Осоавиахим не потерпел у себя Леонида. На всех троих у них там была лишь жалкая бабушкина пенсия.

А у нас? Когда минует Новый год? И деды-морозы станут не нужны?

— Придумаю что-нибудь другое, — бодро говорила мать. Тон ее был наигранным.

Я заново училась ходить. Первая попытка оказалась неудачной: меня швырнуло в сторону, и я грохнулась на пол. Лишь через неделю я пошла без поводыря. Это было воспринято всей нашей избой как победа. (Спустя полгода меня догонит болезнь сердца, пожизненный спутник, но изба уже об этом не узнает.)

Мать немедленно взялась за достижение следующего триумфа. Меня одолевали вши. Мама ни за что не хотела остричь меня наголо. Наверное, опасалась еще одного повода для насмешек. Она ежедневно вычесывала мою голову над расстеленной наволочкою (тут вспомнила я сочувственно таганрогскую овражную Лорелею), а потом очищала каждый волосок. Вши были изничтожены. Волосы остались при мне.