Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [67]

Нас донимало теперь вынужденное бездействие. Материал для работы кончился. Мать ждала посылки с новым и вырученных денег.

Книг не было. Я взялась за газету. Она была заполнена описанием подвига летчицы Марины Расковой, которая выпрыгнула из неисправного самолета, приземлилась на парашюте в тайге. Ей пришлось пробираться через болота. Потоки виршей прославляли подвиг советской героини (несоветская, по мнению поэтов, не боролась бы за свою жизнь).

Еще в газетах всенародно ликовали перед грядущими первыми выборами в Верховный Совет — самыми свободными выборами в мире.

Неожиданно меня навестила златокосая Оля. Она принесла книгу.

— Вот мама тебе прислала. Говорит, интересная. Сама я не читала. Что я, дура? Тут, наверное, тыща страниц! Еще мать просила никому не говорить, что это я принесла…

Книга оказалась «Тремя мушкетерами»! Жизнь преобразилась. Она наполнилась отвагой и риском, блеском шпаг и острот. Словесные дуэли были стремительными, как фехтование. Запутанные, смертельно опасные интриги разрушались благородным умом Атоса, изощренным Арамиса, ловкостью д’Артаньяна, силой Портоса и храбростью всех четверых.

Из сердца уходил страх, уступая место веселой надежде, что жизнь — игра, в которой благородство, смелость и верность всегда побеждают.

Надежда опять исчезла вмиг. Ночью нас разбудил бешеный стук кнутовища по ставне:

— Выходите! Выходите!

Я проснулась с колотящимся сердцем и ощутила плечом, что так же оно колотится у матери.

— Вставайте! Шесть часов! Все на выборы!

Кнутовище уже стучало по соседним ставням:

— Шесть часов! Все на выборы! Збирательный участок!

Мать осторожно перевела дыхание:

— Идиоты! Хорошо, что я лишенка и не надо участвовать в этой комедии…

Она повернулась на бок. Я лежала тихо. Стук и голоса удалялись.

Шесть часов утра… А темно, как ночью. Вот тебе и отвага! Испугалась до липкого пота. Ладно, пусть я трусиха… но мама… ей-то смелости не занимать! А сердце у нее тоже колотилось. Нет, эта жизнь не игра, совсем не игра! Можно быть благородным и смелым, а ничего не выиграть… Почему? Потому, что мы безоружны! — вдруг осенило меня. У нас нет ни шпаг, ни пистолетов… Пистолеты — у них, у голубых фуражек, они всегда вооружены. И они не признают правил благородной игры. Голубые фуражки не выбивают шпагу из рук противника в равной схватке, а нападают на безоружных ночью, как бандиты, и вытаскивают из постелей. Что может безоружный, раздетый человек против двух-трех вооруженных? Допустим, плюнуть им в лицо и храбро умереть. Но если у человека остается дочь… или уводят на глазах мать… отца? И нет коня, чтобы вскочить на него, прорвать кольцо врагов и кликнуть верных друзей на помощь? Что тогда?

Тогда в сердце заползает страх… Но разве в нападении на безоружного есть хоть гран смелости? Они еще хуже трусливы. Они подлы. Страх и подлость, подлость и страх, и нет от них спасения в наше время. В то время, когда я живу…

Днем я читала дальше о головокружительных приключениях храбрецов-мушкетеров, и малая толика веселой надежды зарождалась вновь.

Наконец пришли деньги и посылка. В ящике, кроме материала для дедов-морозов, оказались укутанные в вату стеклянные шары, мишура и свечи.

— Да! — сказала мать. — Сделаю последнюю партию, и будем готовиться к своей елке.

Перед глазами сразу возник прошлогодний факел и черный остов на снегу…

— Не надо было класть вату на ветки, только и всего, — рассудила мать. — Она легко воспламеняется. Огонь бежал по ней.

С дедами управились быстро. И начали мастерить елочные игрушки. Работа шла весело. Мать делала какие-то чертежи, рисунки, по которым мы резали, клеили, красили. Петя вырезал детали из дерева. К нам присоединился Федька.

По мысли матери, каждый на елке должен был получить подарок, особенно приятный ему. Апе была приготовлена миниатюрная деревянная прялка, в точности повторяющая подлинную: с клочком шерсти и веретеном, висящим на напряденной нитке. Ивану Герасимовичу — такая же маленькая трубка, ее подчернили, чтобы она выглядела прокуренной. Феде — яркий клоун. Маше не помню что…

Подарки готовились тайком от того, кому они предназначались. В самой глубокой тайне делался подарок для Пети: роскошный плясун, похожий на него самого: румяный, со светлым вихром, в желтой вышитой косоворотке и синих шароварах, заправленных в сапоги. Размером плясун даже превосходил покорившего Петьку «лилового негра».

Все вместе мы азартно клеили разноцветные цепи.

Маша принесла известие, что в сельпо завезли пряники. Мать вынула деньги, но Маша замахала руками:

— Я сама! Сама куплю.

— На этот раз угощаю я, — твердо сказала мама.

Апа спросила что-то по-татарски и ответила коротко.

— Вместе, — перевела Маша.

Мать предложила, чтобы она, Апа и мальчики пригласили на елку кого хотят.

И вот, когда почти все уже было готово, за день до Нового года явилась девка из НКВД с каракулями на бумаге.

Впервые мать заметно побледнела.

— Кажется, на этот раз я соглашусь, — задумчиво сказала она.

Я поняла. Мать сопротивлялась постоянной работе, боясь, что арест, о котором она не могла не думать, настигнет ее в Бакалах, и тогда я попаду в детдом для детей «врагов народа», а в Уфе — останусь с бабушкой. Но после моей попытки решить дело иначе она пришла к выводу, что хрен редьки не слаще…