Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [65]

Мать придирчиво осмотрела его работу. Похвалила:

— Мастер. А теперь погляди, что умею я.

Еще раньше, чтобы занять руки, мать из картона и раскрашенной бумаги сделала плясуна со сложной системой веревочек на обратной стороне. Это был негр в полосатых панталонах, лиловом фраке и цилиндре. Тот самый «лиловый негр», который «подавал манто» (мать и рассказывала мне о Вертинском, трудясь над плясуном). Умело дергая за веревочки, можно было имитировать любой танец, похоже — до смеха.

Петька был загипнотизирован, ни разу не улыбнулся и ушел, пятясь.

На следующее утро он привел своего друга Федьку, нашего «врага №2».

— Можно ему… того… поглядеть негра?

Федька был, видно, подготовлен его рассказами, и теперь они оба покатывались от хохота.

С тех пор Петя стал нашим завсегдатаем и помощником. Что-то чинил, носил воду, рубил дрова или сидел в углу, слушая чтение вслух.

С чтением становилось все труднее. «Лампочки Ильича» не было ни в одной избе Бакалов. О существовании керосина в селе давным-давно забыли. Выручала вековечная лучина. Но ее свет был так слаб, что не позволял читать.

Темнеть стало около трех часов дня. Где-то совсем вблизи выли волки. Петька показал их следы на снегу под нашими окнами. То у одного, то у другого соседа волк задирал овцу. По ночам раздавались выстрелы из охотничьего ружья.

Ранняя темнота и волчий вой нагоняли тоску. И все-таки мне повезло несказанно! Я не попала в детдом для детей «врагов народа», как бедная Эмма, а была с матерью. Мы лежали бок о бок в постели. И молчали вместе. Чаще всего мы молчали об отце.

Жив ли он? Вернется ли? Увижу ли я его когда-нибудь? Перед моим внутренним взором возникала картина: явление отца на пороге. И всегда в долгополой шинели! Роскошь демисезонного пальто была такой мимолетной… Я жадно разглядывала худое лицо.

Самые черные — хоть глаз выколи и душу выплесни! — были ночи без сна.

Одним из способов одолеть черноту стало сочинение «в уме» повести времен революции и гражданской войны на основе слышанных в детстве рассказов о приключениях деда. Автор, разумеется, был на стороне красных. (Сколько же надо пережить и увидеть — или прозреть озарением? — чтобы связать причину и следствие!)

А еще более надежная уловка рассеять мрак:

«— Ну, какого вы мнения, Сэм, о том, что сказал ваш отец? — улыбаясь, полюбопытствовал мистер Пиквик.

— Какого я мнения, сэр? — отозвался мистер Уэллер. — Да я того мнения, что он — жертва супружеской жизни, как сказал капеллан Синей Бороды, прослезившись от жалости на его похоронах».

Как хороша жизнь, в которой вели такой разговор! Она становилась большей реальностью, чем волки под окном и тоскливый свет лучины. Не торопясь, с благоразумной бережливостью я перебирала хорошо знакомые фразы, и меня начинали окружать добрые, веселые, чудаковатые лица.

Я оказывалась в светлой уютной кухне Мэнор Фарм в Дингли Делле, за круговой чашей, и слушала таинственные рождественские рассказы; или мчалась в почтовой карете вместе с приятно подогретыми грогом пассажирами.

Эти лица, сцены мелькали и во время жестокой ангины. В ушах звучали голоса (или это мать мне читала?), уплывали и возвращались с верностью старых надежных друзей. Болеть в их присутствии было даже приятно.

И вдруг этот добрый мир резко накренился и рухнул. А на его месте — в который раз! — с фантастической внезапностью возник звериный оскал. В виде голубой фуражки.

Я рывком села на кровати. Мать захлопнула книгу.

Кроме фуражки, там оказалась еще шинель, перетянутая ремнями, и тупая рожа.

— Следуйте за мной.

— Я не могу. Видите, больна дочь.

— Приказано доставить.

Я снова откинулась на подушки, слабо надеясь, что это бред. Но голоса спорящих становились все громче. Мать наклонилась надо мною:

— Ничего не поделаешь. Я скоро вернусь.

Она исчезла. Растворилась за печкой. Туда же задвинулась и голубая фуражка. Хлопнула дверь. Я вскочила с кровати:

— Мама!

Пробежала босиком по всей избе. Ни Апы, ни Маши не было дома.

— Мама… мама… — шептала я, стуча зубами.

Вот теперь она исчезла насовсем. Как отец.

Сорокаградусный жар осветил все ослепительно ясно: вместо девки с накарябанной запиской — голубая фуражка. Оттуда не возвращаются. Я осталась одна… а зачем мне одной? Наши органы не допускают ошибок. Лю-утик… Хорошо, что Апы и Маши нет дома…

В ночной сорочке я села на подоконник. В углу его была толстая наледь. На стекле морозные цветы: одни голубовато-льдистые, другие — плотные, белые, мохнатые. Сквозь ужас и отчаяние проступала боль этой красоты, последней увиденной.

Я прижалась боком к стеклу. Холод снаружи и жар изнутри. Долго это не может длиться.

И все-таки, все-таки… я продышала на стекле кружок и цеплялась за него взглядом, хотя в глазах уже темнело.

Стука двери я не услыхала. Сразу возглас матери. И в беспамятстве покатилась к ее ногам.

Троцкистская елка

Смутно белеет длинная вереница… дедов-морозов. Они двоятся в глазах. Меня подташнивает. Я понимаю, что это галлюцинация, и зажмуриваюсь.

Очень хочется пить. Снова открываю глаза. Двоятся, проклятые! У меня вырывается стон. На лоб легла прохладная рука. Мать. Тоже галлюцинация? Изо всех сил пытаюсь остановить раздвоение ее лица. И это удается! Я вдруг четко вижу его. Глаза матери излучают неземное сияние.