Мое дерево не состарится. Рассказы - [6]

Вишни мы ели прямо с веток, горячие, полные горечи и меда. Сок, алый как кровь, заливал наши руки и лица, пятнал одежду. И ничем было ни отмыть и не отстирать эти неоспоримые улики лета. Если бы существовал прибор, который способен обнаруживать невидимые следы вишневого сока, как обнаруживают криминалисты замытые следы крови, то и сейчас можно было бы увидеть на нас светящиеся кляксы, брызги и подтеки тридцатилетней давности. Вишневый сок — несмываемая печать нашего детства, клеймо, метка семьи, двора, стаи. Вишня превращалась потом в рубиновое прозрачное тяжелое варенье, в крепкую темную наливку, становилась багровой мясистой начинкой пирогов и вареников.

Так, лето за летом, вишня вырастила три поколения нашей семьи. Сначала бабушки вышли замуж, привели своих мужчин во Двор и под вишней появились коляски, в которых спали их маленькие дочери — наши будущие мамы. Мамы выросли и тоже вышли замуж, и уже мы играли в тени вишни, в калейдоскопе солнечных бликов. Пока тоже не подросли. В последние два лета нам казалось скучным крутиться возле взрослых. Мы целыми днями валялись на травянистом пляжике на берегу реки, прямо через дорогу от Дома. Возле мам и бабушек играли во дворе наши младшие братья. Первое поколение мужчин, родившихся в Доме, потрясало деревянными мечами. Под вишню мы возвращалась за полночь, обгорелые, пышущие дневным жаром. Подростки- полуженщины, наивные красавицы, мы мечтали каждую ночь вслух, пока видимые сквозь темную листву звезды не начинали дрожать и таять. Дар предвиденья, которым наделены все дети, заставлял нас в деталях описывать свое выдуманное будущее, теперь уже наполовину сбывшееся. Теплые моря и вечно синие небеса напророчили мы себе тогда, в июльские ночи, и дороги, и мужей, и детей. Только о старости мы тогда не говорили, потому что не верили в старость, впрочем, как и сейчас.

Зимой вишня засыпала. Листья с нее опадали разом, ржавой разменной монетой осени засыпало двор в одну ночь. А потом на сером фоне холодного неба прорисовывались черные вены и сосуды ветвей, тонкие капилляры сучьев. В одну из зим мы ушли. Бросили Дом, и Двор, и вишню. Уехали искать новую жизнь. И через недолгое время к нам присоединились братья. А потом и родители. Бабушки умерли. Дом продали.

Новые владельцы вишню спилили. Она, так нам сказали, перестала плодоносить. Это ведь было очень старое дерево. Но мы-то точно знали, что дело совсем в другом — плоды этого дерева были предназначены только для потомков прабабки Сары. Только для внуков и правнуков черноглазой полнотелой старухи, мудрой и сильной, как и положено праматери, основательнице клана. Только для тех, кто был рожден в доме, отстроенном ею победной весной сорок пятого из обгорелого кирпича и покореженного железа. Только для нас. Когда мы уехали, концепция потеряла смысл и право на существование.

Через двадцать лет я приехала навестить Дом и Двор впервые после ухода. На месте вишни не осталось ни пня, ни ямы. Дерево, больше полувека раскидывавшее над нами зеленые милосердные крылья, просто бесследно исчезло. А без вишни, без живого духа ее, двор оказался чужим. И дом, над крышей которого больше не нависают черные заскорузлые ветки — ладони ангела хранителя, тоже не похож на родовое гнездо. Просто старый кирпичный дом. Ни какого волшебства, незачем тосковать. Конец фильма. Занавес закрылся.

Перед моим домом в кибуце растет олива. Я не волнуюсь, мое дерево не состарится — век оливкового дерева долог — иногда сотни лет.

ОБ УДАЧНОМ ПРИОБРЕТЕНИИ

На второй год в Москве моя израильская кошка Перах, как Марина Мнишек, «умерла с тоски по своей воле». Рыжая королева пустыни не вынесла заточения на восьмом этаже дома в центре столицы и натурально умерла от сердечной недостаточности. Дождалась, пока мы уедем домой в отпуск, и умерла. Похоронами кошки занимался наш шофер.

«С ритуалом 1500, без ритуала 500», — сообщил он.

«Давай без ритуала, покойница по-русски все равно не понимала», — ответила я, давясь слезами.

Перах унесли. Теперь она в раю, и наверняка получила там более подобающий облик, чем тот, в котором умерла. Какая из нее домашняя кошка? А вот львица — в самый раз.

Вернувшись домой через день, мы застали осиротевшую дочку Перах, нашу вторую кошку, Терри, сидящей посреди прихожей у двери. Четверо суток Терри орала благим матом, не ела и не пила. Не отходила от двери, через которую унесли ее мать. И вопила. Выла, как деревенская баба — низко и безысходно, захлебываясь, задыхаясь. Мы не спали пять ночей. Мы и предположить не могли, что бессмысленный кусок меха, каким мы до сих пор считали нашу Терри, может так тосковать и маяться. На пятое утро Терри легла и продолжала плакать лежа. Ее больше не держали ноги.

«Поехали на птичий рынок, — сказал Шломо. — Иначе все это плохо кончиться, и, похоже, для всех».

На птичий рынок ехать не советовали буквально все. Знакомые, водители и уборщица, блоги в Интернете, друзья в фейсбуке. Просто в один голос твердили, что взять с Птички животное — это принести в дом букет неизвестных в ветеринарии заболеваний. А еще лишай, ушных и желудочных паразитов, блох, чесотку, черта лысого. Но было понятно, что у нас нет больше ни одной минуты на промедление. Терри эту ночь не переживет. И нам не даст пережить. Мы поехали.