Мое дерево не состарится. Рассказы - [2]

Дома еврейского квартала в нашем городе после войны были в основном одноэтажным частным сектором. Вернувшись из эвакуации, люди отстраивали на месте разрушенных немцами родовых гнезд небольшие домишки на берегу Буга, разбили вокруг сады и огороды — так и жили. Не богато, тесно, но среди своих. К середине шестидесятых сады и огороды у населения отняли. Вырубили вишневые и яблоневые деревья, уничтожили малинники и заросли крыжовника, снесли сарайчики и хлипкие дощатые курятники. Вокруг квартала рядами, как заградотряд, встали пятиэтажки. Заселили новостройки в основном пролетарии, бывшие жители бараков и коммуналок. Во дворах стали собираться алкаши и гопота. Агрессивные подростки из неблагополучных семей и отсидевшие за хулиганство и кражи молодые люди наводнили тихий район. Мальчику со скрипочкой стало очень неуютно возвращаться по вечерам домой. Сначала Семочка пытался неслышной мышкой прошмыгнуть через дворы. Но его дразнили и обзывали. Пару раз даже били. Мама горько плакала, промывая сыну ссадины и латая драную куртку. Потом он некоторое время дрался в одиночку, всякий раз, когда ему вслед кричали — жиденек. Потом тихий воспитанный еврейский мальчик принял правила игры и сколотил что-то вроде бригады сопротивления из соседских пацанов. Впятером или шестерым было проще и результативнее драться. За год маменькины сынки из крошечных домишек у реки отрастили мышцы, зубы и отвагу. Теперь их даже побаивались. Скрипка была заброшена, Циля Марковна плакала теперь от разочарования и тревоги. Ее нежный птенчик вырос босотой — поделать с этим было нечего.

На весь квартал был единственный участковый — дядя Мыкола. Выглядел участковый устрашающе. Громадный, усатый, со здоровенными кулачищами. В подростковые свары и разборки дядя Мыкола не лез, еврейско-украинским конфликтом не заморачивался. В его компетенцию входила профилактика серьезных правонарушений типа грабежа, краж и попыток убийства. Пьяных мужей, гонявших своих благоверных по двору ремнем, участковый поучал зуботычиной и добрым смачным матом. А вот застигнутому за попыткой зарубить соседа топором слесарю из жилконторы дядя Мыкола так навалял, что слесарь пролежал с сотрясением и переломами больше месяца в больнице. Та же участь постигла и одного свежеосвободившегося уголовника, пытавшегося в темноте хватать местных школьниц. Участкового уважали, понимая, что бьет он за дело и пусть строг, но справедлив.

Поэтому, когда однажды субботним утром дядя Мыкола образовался на крыльце Цили Марковны, она ужаснулась. Сема, мирно пивший чай с маковым пирогом на кухне, побледнел, оставил кружку и попытался проскользнуть мимо дяди Мыколы во двор, но был пойман за шиворот и водворен обратно железной рукой участкового.

— Доброе утречко, Циля Марковна, — прогудел Мыкола, нависая над хрупкой женщиной, как статуя Командора. — Как дела у вас? Как Семен учится?

— Да все слава Богу, Николай Тарасович, — пролепетала перепуганная мать, поглядывая на бледного Семочку, уныло сидевшего у стола. — Вы чаю может с нами выпьете?

— Выпью — отозвался участковый, усаживаясь напротив Семена и буравя его тяжелым взглядом.

У Семочки сердце нырнуло в низ живота и затрепетало там, как рыбка, выброшенная на берег. Сердцу юного борца за сионизм и еврейское влияние в квартале было отчего затрепетать. Вчера вечером бригада Семена, а точнее Семочка с Йосиком, сыном директора продмага, совершили очередную акцию возмездия. Друзья сперли новый дорогой велосипед у заядлого антисемита и хулигана Гришки-Ножа. Гришка давно нарывался на справедливую кару за свои гадкие высказывания и поступки. А вчера днем мальчики видели, как Гришка выбил из рук подслеповатой старухи Рабинович кошелку с покупками и со смехом смотрел, как пожилая женщина собирает раскатившиеся по двору картофелины. Этим поступком Гришка-Нож переполнил чашу народного гнева, и его было решено наказать. Придумано было спереть велосипед. Тем более что новый велосипед был куплен неизвестно с каких доходов вечно пьяной Гришкиной матерью Тамарой и потерю единственного ценного предмета в семье она бы своему уроду-сыночку точно бы не спустила. Так что борцы за справедливость по-тихому умыкнули велик, спрятали его на свалке за гаражами и весь вечер наслаждались проклятиями и матом, которыми поливала Гришку его фурия мамаша. Предприимчивый Йосик предложил выждать недельку, а потом продать добычу на запчасти одному барыге с колхозного рынка. То, что Гришкина мать побежала в милицию, для Семочки стало неприятным сюрпризом.

— Слыхал я, — начал дядя Мыкола, отставив пустую чашку и отряхнув крошки пирога с кителя, — что вы с Гришей Томкиным все время собачитесь. А, Семен?

Семочка помотал головой в том смысле, что нет, не о чем ему, сыну Цили Марковны, говорить с этим Гришей.

— А еще я слышал, — продолжил участковый, не впечатленный этой пантомимой, — что вы у Гриши лисапед украли. А это подподает под 144 статью УК, до трех лет лишения свободы. Шо ты мне про это можешь сказать?

Не сводя глаз с белого как мел лица матери, Семочка встал перед участковым и принялся врать. Врал Семочка вдохновенно и виртуозно, речь его, складная и яркая, лилась как песня. Из его рассказа выходило, что несмотря на ужасный Гришкин характер и вопиющее поведение, Семен всегда старался уладить конфликты мирно. Что даже представить себе ситуацию, на которою намекает участковый, совершенно невозможно. Что ни о каком велике Сема слыхом не слыхивал, видом не видывал. Что Гришка, небось, сам велик продал да пропил, а теперь валит все на невинного мальчика, вдовьего сына, примерного ученика и пионера. Что вчера весь вечер он, Семочка, делал уроки в красном уголке библиотеки, и там его видела куча народу. И вообще, как теперь ему жить, после этих позорных обвинений, как смотреть в глаза матери, которая одна тянет семью.