Мое дерево не состарится. Рассказы - [3]

Лицо матери постепенно приняло живой цвет. Дядя Мыкола подпер красную небритую щеку кулаком и слушал Семочку так, как слушал бы знаток музыки пластинку Ойстраха. Усы участкового обвисли, взгляд слегка затуманился. По окончании пламенного спича дядя Мыкола встал, расправил китель и сказал, глядя влажными от умиления глазами на Семочку и его маму:

— Вы звыняйте, Циля Марковна, если шо. Сердцем, сердцем я послушал Вашего сына. И от усего сердца мне ясно, шо пришел я не по адресу. Я таки ему верю.

Семочка выдохнул и приободрился. Дядя Мыкола сгреб парнишку в объятья, похлопал по спине и еще раз громко сказал:

— Сердцем тебе верю, Семен, сердцем!

А потом низко наклонился, прижал Семеново ухо к пахнущим махоркой усам и прошептал:

— Шоб утром завтра лисапед был у Тамарки! Шоб без дураков, слышишь? — и снова громко, уже выходя в двери: — Сердцем тебе услышал, самым сердцем.

Друг мой улыбнулся и отпил шикарного израильского Мерло из одноразового стаканчика. Босота и есть, подумала я, такое вино да из пластика, господи!

— Сердцем, сердцем тебе верю, что скучаешь по Москве, — сказал он и протянул стаканчик мне. — Бокалов нет, не кривись. Тебе понты или выпить?

ВЕДЬМА

Алену в поселке считали ведьмой.

Поселок, собственно, давным-давно был окраиной довольно большого города, но в поселковом образе жизни перемен от соединения с городом не произошло. Узкие улицы с щербатым асфальтом обступали одноэтажные домики частного сектора и деревянные бараки. В зеленых палисадниках старые яблони и сливы скупо плодоносили в сезон, а большую часть года служили столбами для бельевых веревок, на которых местные поселянки, по старой традиции, развешивали свой нехитрый гардероб. Удобные пластиковые сушилки, компактные и интимные, в поселке не прижились. Не прижились и другие новшества. В единственном кафе-стекляшке «Радуга» не было wi-fi, в местной поликлинике в регистратуре не держали компьютер и упорно писали все бумаги от руки. Местный почтальон и участковый не знали новых названий улиц и упорно пользовались топонимическими ориентирами. Улица Планерная у местных всегда называлась Красной, по цвету красного кирпичного здания поселковой управы, ныне Дома Творчества. Улица Авиаторов (городские власти называли улицы в поселке в честь всяких летных дел) носила прозвище Грязной, поскольку большую часть года была покрыта незамерзающими и невысыхающими лужами неизвестного происхождения. А площадь Космонавтики, с автобусной остановкой, супермаркетом и торговым центром Космонавт называлась коротко — У Дуси или Дуся, в честь давно почившей в бозе самогонщицы бабы Дуси, чей дом стоял аккурат там, где ныне квартирует отделение сотового оператора и киоск с овощами. Потомки Дусиных покупателей верно хранили память о женщине, восставшей против системы и хранили ее имя в памяти народной.

Возле каждого дома в поселке стояла ветхая, как и сами дома, лавочка. На лавочках в светлое время суток сидели женщины, емко именуемые пенсионерками. То есть в диапазоне от 55 до 80 лет примерно. Дольше 80 лет в поселке жить было неприлично, и не сумевшие умереть до этой даты были обречены запираться от осуждающих взглядов в своих домах. Участковая врачиха, Лариса Анатольевна, таких журила, напоминала, что на молодых времени и средств не хватает. А вы, мол, пожили, пора и честь знать. Пенсионеров мужчин в поселке было немного. Не заживались мужики в поселке, мерли до пенсии. А женщины, выйдя на законный отдых, надевали фланелевые халаты, повязывали головы платками и становились на вечный прикол у ворот своих домишек. Через год сидения на лавочке любая, даже самая активная и ухоженная женщина превращалась в склочную старуху, способную обсуждать только сериалы да соседей. Женщины на лавочках были неразличимы, как близнецы и лишены индивидуальности, как куклы серийного производства. Их коллективный разум выносил вердикты по любому поводу. Поселяне, от мала до велика, находились под пристальным присмотром стоглазого цербера Лавочки. Ярлыки навешивались на всю жизнь, которою и приходилось прожить, оправдывая кредит доверия, выданный обществом.

— Ритка — проститутка, в короткой юбке, сволочь, ходит.

— Андрей — буржуй, на Каене ездит.

— Леша — тряпка и подкаблучник, с коляской гуляет в парке, пока жена евойна в парикмахерской сидит.

— Ленка, Лешина жена — сука злобная, до чего хорошего мужика довела.

— Ивановы — все наркоманы, даже ребенок у них наркоманский, больной, ноги не ходют.

— Марьиванна — дура набитая. Зачем с мужем разводилась? Ну бил он ее. Так кого ж муж не бил? А мужик после развода от горя запил да помер. Хороший же мужик был, Петровне вон дважды швейную машинку чинил, копейки не взял.

— Сережка-то бандит, с ним тихо надо. С мужиками пьет, в спортзале целый день, вон здоровый-то какой, бычара!

Вот этот-то суд присяжных и приговорил, что Алена ведьма.

Впрочем, и было с чего. Алена приехала в поселок тому уж четверть века как и поселилась в крошечном деревянном домике в конце Косого переулка, принадлежавшем прежде старому немому Матвею, умевшему сводить бородавки и вправлять вывихи и грыжи. Матвей точно был колдун, домишко его стоял пустой после его смерти довольно долго. Никто даже на снос не желал покупать. А потом трах-бах, в нем поселилась сухая седая женщина, невесть как и когда переехавшая в поселок. Выглядела Алена не как положено нормальной пенсионерке. Стройная, ладная, седая коса вокруг головы калачом. И седина у нее какая-то не людская. У всех бурая соль с перцем, а у нее точно пена на деревенском молоке — густая, белая, с блеском. Глаза кошачьи, цвета спитого чая, желтые. Одевалась Алена тоже не ладно. В ее-то возрасте розовые крепдешиновые платья да красные брючные костюмы — где такое видано, а? Впрочем, вопрос возраста странной Алены занимал пенсионерский клуб уже много лет. За почти три десятилетия внешне она не изменилась ни капли.