Модницы - [66]

Но я как раз хочу его завести. Раз он снова разговаривает со мной полными предложениями, а не загадочными журнальными заголовками, я как раз хочу его завести. Его гневу нужен выход. Я самая удобная цель. Я справедливая цель.

— Слушай, прости, что так получилось, и прости, что не смогла этому помешать, но на это сейчас нет времени. Только не сейчас. Как только вечер закончится, я сделаю все, что ты хочешь, чтобы это исправить. Все, что хочешь, честное слово. Но прием обязательно должен состояться. — Я быстро смотрю на часы. Уже 7.12. Через сорок восемь минут в дверь начнут входить сияющие дебютантки и язвительные остроумцы, а Иисус от Шанель только наполовину одет.

— Пожалуйста, пожалуйста, не делай этого, — говорю я, и паника пробивается в моем голосе. У меня вот-вот начнется истерика.

Гэвин отмахивается от моих уговоров одним движением плеч. Он подбирает брошенный журнал, сворачивает в трубочку и машет у меня под носом. На лбу у него вздулась голубая вена.

— Вы превратили меня в посмешище всей этой… этой… — на мгновение он запинается, отыскивая подходящее слово, — похотливой чепухой. Вы опошлили всю мою работу. Вы превратили «Позолоченную лилию» в комедию. — Он швыряет журнал об стену, и тот, вспорхнув страницами, падает на пол. — Ты хоть представляешь, сколько я работал, чтобы добиться уважения? Ты хоть представляешь, как сложно парню с гербом и елизаветинским особняком добиться серьезного признания в искусстве? Господи, у меня даже викторианский пруд за домом имеется! Критиков хлебом не корми, дай раздраконить богатых мальчиков, которые пробуют себя в искусстве. Пробуют! Я, черт побери, не пробую себя. Я вам не чертов принц Чарльз с его акварелями. Это для меня важно. Этим я живу. Это не какой-нибудь там цирк, который ваш журнал может загадить.

Я смотрю на Гэвина. Вена у него на виске пульсирует, и он тяжело дышит. Гнев его реален и серьезен, но едва ли он готов все разрушить. Отмена выставки великолепный и широкий жест — он наказывает меня, показывает редакции «Модницы», что они не могут использовать его работу как тему для каламбуров в заголовках, успокаивает свое самолюбие, — но он может и не решиться, когда выговорится. Однако мне нельзя рисковать. Гневные художники, которые держат твое будущее в картонной коробке, — неподходящий объект для риска.

— Ты, конечно, можешь это сделать, — говорю я тихо, поддаваясь необходимости умолять. Логикой или угрозами мне эту битву не выиграть. — Ты можешь хлопнуть дверью в лицо гостям приема и пойти своим путем. Твоя карьера выживет, может, даже расцветет — дурной характер никогда делу не мешал, — но меня ты уничтожишь.

Он трет рукой глаза и долго молчит. Майя смотрит, сжимая руки. Она хочет помочь, но ей этого не исправить. «Модница» не ее поле боя. Майя тут просто невинная жертва, седан у светофора, который протащили за собой гоночные машины. В гонках на выживание.

— Черт возьми, Виг, — говорит Гэвин. Голос у него усталый.

— Я знаю, что это нечестно, — говорю я, используя свое преимущество. Я узнаю жалость — она стоит передо мной и смотрит на меня усталыми глазами. — Я знаю, что ты вовсе не должен делать мне одолжения, но подумай как следует. «Модница» не может тебе повредить. Просто глупый журнал с массой красивых фотографий, который некоторые любят листать. Это и все. Мы существуем затем, чтобы людям было чем занять руки, пока они ждут своего мастера в парикмахерской или прихода поезда. Мы не вечны. Нас не будет двести лет спустя, когда твои статуи будут стоять у входа в Ватикан. Но ты можешь нам повредить. Ты можешь нас наказать. Пожалуйста, не делай этого.

Гэвин сдается. Может, если бы он прошлой ночью не пил за мой успех и не целовал бы меня в лоб пятнадцать часов назад, то смог бы устоять перед моими мольбами. Но он это делал. И не устоял.

— Ладно, будь по-твоему.

Майя радостно вскрикивает и бросается ему в объятия.

— Слава Богу, с этим разобрались. Ну скажет кто-нибудь что-нибудь про мою диадему? Я ходила с ней на работу в порядке исследования для статьи, и никто ничего не сказал. Мне уже начинает казаться, что она невидимая.

Гэвин смеется и спешит уверить Майю, что она и диадема просто замечательные. Потом он требует от нее обещания, чтобы в следующий раз, когда ее лучшая подруга решит сделать из него идиота, она его предупредила. Меня слегка обижает формулировка — это не я решила, а Джейн, — но против самой идеи я не возражаю и молчу.

Предотвратив в последний момент одно несчастье, я оглядываю галерею, чтобы проверить, не обидела ли «Модница» кого-нибудь еще важного. Выглядываю даже наружу посмотреть на протестующих, которые работают вовсю. Их подиум уже готов, и они репетируют свои речевки. Слава Богу.

Я подхожу к бару, чтобы выпить. Конечно, лучше бы не пить до официального начала приема, но мне не справиться. Последние события требуют чего-нибудь покрепче тоника. Они требуют вермута, двух унций джина с верхом и зеленой оливки с начинкой.

Поблагодарив бармена, я подхожу к Гэвину и спрашиваю его, не помочь ли ему одеть Иисуса от Шанель.

— Нет, у меня все путем, — говорит он уверенно и обертывает голову Иисуса шарфом. Он завязывает шарф под подбородком и надевает на статую большие солнечные очки. Внезапно Иисус Христос становится похож на Джейн Макнил, вышедшую на ленч.