Мода на короля Умберто - [123]

После этого слова новой Валентины о работе в каком-то там музее ничего, кроме сомнения, у Талышевой не вызывали.

О себе, как об инженере, Талышева была невысокого мнения, и это тоже примиряло с ней недоброжелателей: они советовали уклониться от приближающейся аттестации и даже просили Инну Натановну не заносить Талышеву в список аттестуемых. Зачем накликать на отдел гнев руководства? Все попытки Инны Натановны избавить Талышеву от аттестации оказались напрасными: слишком уж давно работала в конторе. И Талышева предстала перед комиссией, полуживая от страха и выпитых таблеток элениума, и проявила отчаянное непонимание дела, которым занималась четырнадцать лет. Ей назначили переаттестацию, чтобы оттянуть понижение в должности хотя бы на несколько месяцев. Однако начальнице сделали устный выговор за попустительство, и теперь при взгляде на Талышеву она раздражалась от одного вида истонченных скул и понурой головы. Сотрудницы сочувствовали начальнице, как сочувствуют матери урода.

Пока Талышева переживала провал, новая Валентина с ожесточенным упорством выпытывала у знакомых, не нуждаются ли они в порядочном сотруднике с педагогическим образованием. Валентина искала любое место, которое могло бы вернуть Талышевой достоинство и спасти ее зарплату. Многих знакомых сдерживала спешность Валентины, мстительное чувство собственной неудачливости и неблагодарность за постоянное добро: отзывчивость Валентины со временем стали приравнивать к ее обязанностям, рассматривая как личное преимущество.

Нашелся крупный начальник, еще нестарый, ему хотелось пощеголять силой власти перед красивой Валентиной. Он согласился принять Талышеву: ему требовалась кроткая женщина, чей ум, побежденный благодарностью, не ставил бы под сомнение правильность поступков начальника. Он обещал поощрять ее премиальными, предлагая должность делопроизводителя, оплачиваемую наравне с инженерной.

Валентина принесла в контору новость, заставив сотрудников поразиться ее напору, порадоваться за Талышеву и поразмыслить о собственной судьбе. Ведь почти все они тоже спасались в конторе от работы учителей, они тоже предпочли переквалифицироваться и называться инженерами, чтобы стареть за правкой бумаг, теша себя мыслью о сносной зарплате, и ежечасно справляться, сколько времени осталось до конца трудового дня. Кое-кто пытал счастье в других учреждениях и возвращался обратно как блудный сын.

Под диктовку Валентины воспрянувшая Талышева написала заявление с просьбой освободить ее от работы в конторе и положила его на стол Инны Натановны. Но начальница не спешила подписывать заявление… Нет, она вовсе не огорчилась, просто она не хотела создавать Талышевой трудностей, если планы ее изменятся. Все время, пока Инна Натановна держала заявление в столе, Талышева не напоминала о нем, работая с отчужденной сосредоточенностью, словно за несколько последних дней задумала постичь суть обрабатываемых бумаг, которая не давалась ей годами. Сотрудницам показалось, что Талышева скорее вознаграждала заявлением Валентину за хлопоты, чем всерьез помышляла о переходе.

Лишь за три дня до назначенного Талышевой срока начальница спросила: не привязалась ли вдруг Талышева к своим бумагам? А может, того удивительней, переход на новое место кажется ей чем-то вроде измены?

Замешательство подчиненной выразилось в пустой улыбке, убедившей Валентину, что ссылки Талышевой на незавершенность работы — всего-навсего обыкновенный предлог, чтобы написать новое заявление об уходе и запастись еще двумя неделями для подготовки к неизбежному ответу.

Валентина молчала, когда Талышева винила начальницу: Инна Натановна медлит, вынуждает оттянуть срок ухода, уговаривает остаться. Неправда эта объяснялась верой в чью-то заинтересованность, и одернуть Талышеву ради справедливости у Валентины не поворачивался язык.

Никогда еще сотрудницы не судачили вдохновенней. Они с трудом дожидались минуты, когда Талышева уходила курить, и, преображенные, с горящими глазами, наперебой обсуждали каждое ее слово. Притворно вздыхали, не в силах остановиться, вновь и вновь перебирали одно и то же: и близнецов, катавшихся на воротах, и тираж, пошедший под нож, и даже недавний случай — с деньгами, пережеванный и обглоданный, как куриная кость.

Этот случай вовлекал в пересуды даже тех, кто давным-давно махнул на Талышеву рукой и не считал нужным тратить на нее ни силы, ни слова.

Шутка ли, в метро, в каком-то длинном гулком переходе, где слышался лишь топот идущих, наступить ногой на пачку денег?! Неизвестно чьих, выпавших у какого-то растяпы, который даже не заметил потери. Поднять эту пачку, аккуратную, купюра к купюре, накрест скрепленную бумажными полосками, и начать приставать к людям: «Это не вы потеряли?» «Владелец» нашелся сразу. Он уверенно выхватил пачку, буркнув: «Мои!»

Сотрудницы стонали и заламывали руки, когда Талышева рассказывала эту историю. Лучше бы они ничего не знали, не расстраивались бы: надул же ее тип! Надул!!! Талышева и сама чувствовала неладное, но безбожная находчивость «владельца» не вызывала у нее отчаяния — лишь растерянную улыбку: опять она сделала что-то не то, главное же не сумела доказать, что и она может действовать без колебаний.