Мобилизованное Средневековье. Том 1. Медиевализм и национальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах - [190]
Можно сказать, что развитие русинского национального нарратива в первой половине ХХ в. шло по пути дальнейшей проработки названных базовых элементов, попыток их согласования с историческими фактами, известными из достоверных источников. Уже беглого взгляда на два этих исторических представления достаточно для того, чтобы понять, что с их помощью обретают очертания два фундаментальных элемента национальной идеологии: исконность проживания народа на занимаемой им территории и его историческая индивидуальность с присущим ему этническим и культурным своеобразием. Хотя в данном случае мы наблюдаем классическую картину, присущую любой этнонациональной идеологии, контекст нациестроительства, в котором существовали и периодически актуализировались названные элементы русинского медиевализма, весьма специфичен. Прежде всего, необходимо обратить внимание, что в них получили своеобразное дискурсивное отражение принадлежность русинской идентичности сразу к двум культурным полям, в рамках которых русинские идеологи должны были легитимизировать свои национальные проекты. Одно из этих полей можно условно назвать западным — это культурноцивилизационное пространство Центральной Европы, с которым людей, именовавшихся русинами, связывали социально-исторический и социокультурный опыт подданных Венгерского королевства. Второе поле, условно именуемое нами восточным, — это огромное, населенное восточными славянами, пространство, простиравшееся к востоку от исторических границ Венгерского королевства. С этим пространством русинов связывали язык и само название «Русь», ставшее основой русинской идентичности. Соответственно этому названные элементы русинского медиевализма могут быть адекватно истолкованы только с учетом наличия этих культурных полей и обусловленных ими идентификационных контекстов.
Так, представление о происхождении русинов от белых хорватов, якобы впервые подпавших под власть Руси еще при князе Олеге и окончательно покоренных Владимиром, способствовало дискурсивному дистанцированию русинов от их славянских и неславянских соседей внутри Карпатской котловины, одновременно встраивая русинский медиевализм в те версии восточнославянских национальных нарративов, которые складывались в течение XIX в. в культурных центрах Российской империи и — усилиями восточнославянских галицких интеллектуалов — во Львове. В то же время представление о кирилло-мефодиевских традициях русинского христианства, зародившееся еще до начала процессов нациестроительства, в новых условиях XIX столетии, артикулировало связь Угорской Руси с Центральной Европой, а именно с колыбелью славянской культуры — Великой Моравией и, объективно дистанцируя русинов от остальных восточных славян, христианизированных князем Владимиром в 988 г., наделяло русинов функцией своеобразного восточнославянского культурного авангарда.
Было бы неверно утверждать, что названные элементы русинского этнонационального мифа были полностью исключены из исторического дискурса с присоединением Подкарпатской Руси к СССР, чтобы потом в неизменном виде возродиться после распада Советского государства. Нельзя не заметить того, что советская интерпретация ранней истории Закарпатья (как и эмигрантская украинская) была комплиментарна русинской по крайней мере в одном значимом пункте — тезисе об исконно восточнославянском характере территории Закарпатья. Необходимость продемонстрировать историческую справедливость решения о присоединении Подкарпатской Руси к УССР заставляло советских историков значительно усиливать представление об автохтонности местного восточнославянского населения, привлекая для этого все новые и новые данные археологии, односторонне трактуемые в русле господствовавшего тогда культурно-исторического подхода, считавшего возможным определять этническую принадлежность древнего населения на основе его материальной культуры. Особое же значение в советской историографии получил тезис о Закарпатье как об исконной части Киевской Руси[1330].
Притом, что представление о вхождении этнической территории карпатских русинов в состав Киевской Руси, как уже отмечалось выше, давно присутствовало в русинской историографии, именно в советский период оно приобрело роль своего рода непререкаемой догмы, отвечавшей «политически правильной» (а значит «правдивой») интерпретации истории Закарпатья, «воссоединенного» с советской Украиной.
Существенно усиливая те элементы русинского нарратива, которые работали на идею единства исторических судеб Подкарпатской Руси и Украины, а именно тезис об автохтонности восточных славян в Закарпатье и о вхождении его территории в состав Киевской Руси, советская историография, обходила молчанием другие сюжеты русинского историописания, которые несли на себе отпечаток исторической индивидуальности русинского народа. Так, совершенно маргинализированным оказалось в советские годы исключительно важное для русинского национального самосознания представление о кирилло-мефодиевских истоках русинского христианства, откровенно не вписывавшееся в схемы истории восточных славян, господствовавшие в СССР
