Млечный путь - [103]

— Что тебе не сидится на месте? Марш в свою палату!..

Пришла беда — отворяй ворота. Болтливая старая санитарка под большим секретом поведала ему еще одну нехорошую историю о больном Юламане. Вернее, не про него даже, а про жену, которая, оказывается, лет на десять моложе его. Вот, мол, и путается в отсутствие мужа с другими мужчинами. Хоть и накричал Мансур на сплетницу: «Не стыдно тебе, старой, пустое молоть?!» — у самого заныло сердце. Листва не зашуршит без ветра. Может, есть правда в словах санитарки?

За все время жена Юламана, действительно молодая, шустренькая, только раза три навестила его, а в последние недели вовсе перестала бывать. То коротенькое письмо пришлет, то передаст с кем-нибудь узелок с домашней снедью, а муж почти не дотрагивался до него, той санитарке и отдавал. Не до еды ему было, он ждал жену, хотел услышать от нее доброе слово, нуждался в поддержке и утешении. Не зря сказано: куда иголка, туда и нитка. А то еще: муж — голова, жена плечи. Ближе их нет людей. Споткнется, упадет один — другой спешит на помощь, себя не жалея. А эта — тьфу! За таким беспокойным и совестливым человеком, как Юламан, нужен глаз да глаз.

Бывшие соседи по палате больше не увидели Юламана. Прошла уже неделя, и Мансур увязался за проходившей по коридору Аминой Каримовной. Сначала она, по привычке, отчитала его за назойливость, а потом все же смягчилась, сказала, что Юламана отправили самолетом в Уфу.

— Скоро и Басырова... отправите? — похолодев от предчувствия беды, спросил Мансур.

— Типун тебе на язык! — замахала она руками. — Ну, Кутушев! Давно тебя знаю, но не думала не гадала, что такой несносный у тебя характер. Репей, да и только. За нарушение больничного режима...

— Согласен на любое наказание! — прервал ее Мансур. — Но ведь с Юламаном мы почти два месяца вместе лежали. Разве грех спросить о его здоровье?

— О здоровье... — Амина Каримовна, вдруг побледнев, прислонилась к стене, в глазах появились слезы.

Он все понял и, чувствуя, как накатывается на него что-то темное, неумолимое, зашагал обратно. Тут Амина Каримовна сама окликнула его, взяла под руку и повела в ординаторскую. Оба подавленно молчали. Наконец она тряхнула головой, словно сбрасывая оцепенение, заговорила:

— Ты прости меня, Кутушев...

— За что?

— Как солдат солдату говорю, — продолжала она, оставив вопрос Мансура без внимания, — ты уж не говори кому попало, больным от таких вещей радости мало... Сегодня уже три дня, как нет Юламана. Не уберегли. Не сумели. Места себе не нахожу... — И вдруг сорвалась на крик: — Ну, что, добился? Чего стал как столб? Марш в палату! И смотри у меня, не болтайся в коридоре, аника...

Ах, Юламан, Юламан, вот и ты проиграл свое сражение с жизнью. А все потому, что захотел плыть против течения, да сил твоих оказалось маловато. По себе знает Мансур, какое это трудное дело — плыть против течения. Вроде бы во всем ты прав, помыслы твои чисты и благородны, а в итоге — одно разочарование. Поневоле опустишь руки. И все же судьба Юламана — урок оставшимся: не стал он пособником неправого дела, не уступил до смертного часа. Жаль только, утешения в этом никакого и человека не воскресишь...

Молчит, думает Мансур. Тихо лежит в своем углу Басыров. Даже вездесущий Миша часами сидит в палате. Но вот он встал, с хрустом потянулся и подошел к Мансуру:

— А день-то каков, а, Мансур Бектимирович? Солнце. И тепло вроде. Красота! Может, убежим в сад? — предложил то ли серьезно, то ли в шутку.

Не сдержался Мансур, резко оборвал его:

— Иди, прогуляйся один, если не сидится! Болтаешь много. — Но тут же понял, что зря накричал на него. Добавил примирительно: — При тебе же врач наказал мне два дня не вставать.

Ладно хоть Миша — парень не обидчивый, покладистый. Улыбнулся чуть виновато, даже руки поднял:

— Все, все, Мансур Бектимирович. Я пошел! — и тихо прикрыл за собой дверь.

— Ты что это накинулся на него? — подал голос Басыров. — Какое зло на хорошем человеке срываешь?

— Виноват, — покраснел Мансур. — Дурной конь стригунков обижает... Душа болит, вот и сорвался.

— Если бы этим можно было воскресить Юламана, я через кровать перепрыгнул бы. Не посмотрел бы на худое сердце.

— Ты разве знаешь?..

— Чего там, как увезли его на каталке, я сразу догадался, что дело плохо. Ведь не первый раз вижу таких больных, и сам от них далеко не ушел... Впрочем, Амина Каримовна сказала мне уже на второй день...

— Нашла кому говорить! Не потому ли опять многовато начал лежать? Не поймешь эту Амину Каримовну, — удивился Мансур.

— Да, брат, понять ее нелегко. Но чтобы ты голову зря не ломал, скажу: мы ведь еще с фронта с ней знакомы. Бывает, поговорим иногда о том, о сем...

Басыров повернулся к стене, замолчал, а Мансуру загадка: как же им, двум фронтовым товарищам, удавалось до сих пор ни словом, ни жестом не выдать эту безобидную — да какое там! — просто очень приятную тайну? И зачем? Вот люди! Басыров, наверное, сам настоял, чтобы никто в больнице не знал об их знакомстве. Потому и врачи не выделяли его. То же обхождение, те же, что другим больным, считанные минуты при обходе. Да, с характером оказался этот журналист, хоть и сердце никудышное.