Млечный путь - [105]

— А ты ложись-ка, ложись и лекарство выпей! По себе знаю как тяжело вспоминать такие вещи... Ну вот, лежи спокойно и молчи.

— Чего уж! Раз начал... Короче говоря, выступил я в газете с разоблачением одного деятеля, который всю войну просидел в тылу да не просто сидел, а набивал карманы народным добром. И все на виду у людей, без стеснения. Попал-то я в точку, только сил своих не рассчитал. У того жулика покровителей оказалось много. И что тут началось! То в райком вызывают, то к следователю. Затаскали... Кончилось тем, что меня самого и обвинили в оскорблении честного коммуниста и руководителя. Само собой, из редакции вон, из партии исключили, редактору влепили выговор. Что мне оставалось делать? Попытался доказать свою правоту, написал в Москву, а оттуда письмо мое в Уфу и вернули для проверки. Плюнул на все и уехал в Сибирь, был рабочим у геологов, зимой работал на звероферме... Сколько раз, не выдержав тоски, садился писать письма Амине, но не шли слова. Было стыдно, боялся, что не захочет понять она мое состояние.

— Я уверен, поняла бы, — сказал Мансур. — Такая женщина...

— Потом я и сам убедился в этом, но время ушло... В пятидесятом году уже меня разыскал наш редактор. Оказалось, того хапугу все же застукали и посадили в тюрьму. Так я снова оказался в редакции. В партии восстановили, учебу в вечернем институте возобновил, а Амину потерял навсегда.

Как только уладил свои дела, Басыров кинулся к ней, но оказалось слишком поздно: у Амины уже была почти годовалая дочь, муж любящий, покладистый. Как ни умолял, как ни уговаривал ее Басыров, она не захотела расстаться с мужем. И осталась вспыхнувшая в грозное время любовь горькой памятью.

Жизнь берет свое. Раны заживают. Жить бобылем Басырову надоело, и он женился. Но опять случилось по известной поговорке: если лошадь твоя споткнулась у ворот, удачи в дороге не жди. Через год жена его умерла от родов...

Долго не мог заснуть Мансур в ту ночь. Беспредельная, гнетущая тоска давила на сердце. Мысли путались, на душе неизбывная горечь. Было обидно за бессмысленно загубленную любовь двух самых достойных счастья людей. Только смежит веки, выступает из темноты, печально улыбаясь, Нурания. Шепчет что-то, тихонько головой качает, словно хочет успокоить его, уговаривает быть терпеливее. И снова Басыров. Этот тоже улыбается, но в голосе печаль. Да, он так же, как Мансур, живет одиноко, не может забыть свою первую любовь. А говорят, нет незаменимых людей. Неправда это, утешение для лукавых и двуличных...

Настал день прощания. Басыров крепко обнял Мансура и так же, как тот Орлов из городка Гнездова, сказал: «Никак нам нельзя терять друг друга. Буду ждать. И еще: надо жить будущим...»

Было ясное морозное утро. По настоянию Басырова, Мансур проводил его только до крыльца, на улицу выходить не стал, а войдя в палату, бросился к окну.

Остановившись возле легковой машины, Басыров бросил портфель в кабину, с нетерпением посмотрел на часы и повернулся к больнице. С крыльца по-молодому легко сбежала Амина Каримовна. Ее, значит, ждет Басыров.

Прощание этих грустных людей показалось Мансуру как продолжение давней, но незабытой, неизбывной драмы. Вот они пожали друг другу руки, Амина Каримовна что-то сказала, погрозила ему пальцем. Тот покивал головой, улыбнулся. Слов не слышно, но все понятно: они не могут, не должны перейти незримый барьер, выросший между ними. Годы и годы разделяют их, тогдашних, молодых, от сегодняшнего дня.

Но вот машина тронулась. Амина Каримовна украдкой вытерла глаза, вошла уже в калитку и вдруг повернула обратно. Поникшая, печальная, она зашагала в сторону темнеющих в конце улицы деревьев. «Да, да, — мысленно одобрил ее Мансур, кивая головой, — пройдись, побудь одна. Не нужны твоим слезам свидетели...»

2

Из больницы Мансур вышел со справкой инвалида второй группы. Догнала-таки война. Амина Каримовна потребовала, чтобы он оставил совхоз, нашел работу, «соразмерную» своему здоровью. Похудел, ослаб Мансур от долгого лежания и вернулся в аул в мрачной задумчивости. Деваться было некуда, пришлось написать заявление и уволиться с работы. Да и место его, хоть и временно, как сказал Фомин, успел занять молоденький инженер, приехавший по распределению из института. И это правильно. Молодым надо уступать дорогу.

Фомин, кажется, был рад, что он не стал размахивать документами и требовать восстановления в должности. Дал хорошую характеристику, выхлопотал бесплатную путевку в санаторий, хотя Мансуру вовсе не улыбалось ехать куда-то, опять почти что в больницу, в людской муравейник. От путевки он отказался, решил до весны заняться домом. Где подправить, где подлатать — мелочей всяких набралось много, а руки до них не доходили, пока жил в совхозе. Думать о новой работе ему не хотелось. От осторожных намеков сестры отшучивался: «Была бы шея, хомут найдется». Но думать, конечно, было надо. Не может человек сидеть без дела. Хайдар при встрече каждый раз о том и говорил, а однажды огорошил его ну прямо несусветным предложением:

— Вот что, Мансур, на бюро о тебе говорили... Сам знаешь, Ахметгарей постарел, сердцем мается. Может, пойдешь к нему в заместители? А там...