Млечный Путь - [17]

Она долго сидела на крыльце, глядя в землю перед собою. Эта ночь измучила ее. Она все смотрела на свой росистый след на траве.

Бушмар вышел вскоре. Он направился прямо к колодцу. Вытащил ведро воды, нагнулся и стал лить прозрачный холод себе на голову.

XI

Уже поблекла заря на востоке. Вершины леса пылали солнечными огнями, и лес слушал умиротворенную музыку чуткого утра. Солнце было за пригорком, но невысоко еще, чтобы пропасть росе. Росистый след повсюду ложился из-под Амилиных ног, к лесу, а в лесу стежка, присыпанная прошлогодними хвойными иглами, молчала под ногами. Тут было тихо и уютно. Из-под деревьев струился запах вечно молодого можжевельника, пахло хвоей и лесной землей. Вечностью дышало все. Даже громкие звуки были как тишина.

Амиля вышла на опушку. Солнечное поле жило заботами весеннего дня. Оно звучало птичьими голосами, зеленело овсом и ячменем. В стороне от пригорка виднелись знакомые крыши.

Словно выглядывая что-то, Амиля козырьком приложила руку ко лбу и посмотрела на поле. Ветер повеял ей в лицо. Не раздумывая, она пошла потихоньку через поле. Перед нею, неподалеку, бежало волнами жито.

Андреева хата приветливо глянула на нее своими трухлявыми стенами. На завалинке, на примятой кострике, дремала взлохмаченная собака. Она ленивым взглядом проводила ее во двор. Там Амиля увидела своего малыша. Он сразу побежал к ней:

— Мама!

Она понесла его в хату. Там был утренний беспорядок. Лежали неприбранные, растасканные постели; тут, казалось, от самого себя тесно человеку. Все было таким знакомым — все, как всегда, — на том же самом месте, как и много лет назад до этой минуты. Все тут текло медленно, с внешним спокойствием… Даже какая-то целебная травка, которую она сама, года, может, три тому назад заткнула за матицу, так и торчит там.

Амиля вытащила из-за матицы эту травку и выбросила в сени. На полатях возле печи понабросаны были знакомые тряпки…

Мысли помчались стремительно, выхватывая обрывки прошлого, позабытого, того, что казалось похороненным навсегда. Вспомнилось, как, когда ей было лет шесть или семь (это страшной болью пронзило ее теперь), разразилась в хате свара из-за старой одежды, которая осталась после покойника, ее деда. Пришла за одеждой сестра Амилиного батьки, батька же все порывался выгнать ее из хаты. Та одежда, может, и стоила-то всего лишь каких-нибудь несколько злотых, а сколько наговорено было из-за нее всяких обидных слов. И виной тому была она, Амиля. Ей не во что было одеться, не в чем было гонять в поле скотину, так же, как и ее двоюродному брату, малому хлопчику, сыну той самой тетки. Почему, словно дикари какие-нибудь, они, забыв о близком родстве, обижали друг друга из-за такой мелочи недобрыми словами? Такая была жизнь, что и старое тряпье не было для них пустяком. А еще — если человек каждый день в голоде и холоде, так тут уж всякие границы и установления разрушаются.

Бежали мысли ее нестройно, лихорадочно.

То выхватят они из потаенных глубин души, что некогда было пережито, былое отцово батрачество в имении, его скитания с места на место, то высветят перед глазами в светлые цвета что-то неведомое, что очень похоже на молчаливую ширь земли в знойный полдень, когда в тебе такой жадный интерес ко всему, а все вокруг замкнулось в себе самом и в своем спокойствии.

Из всех этих мыслей и видений возникла жара на пыльной дороге и багряный блеск солнца над ней. Она, эта дорога, была пустынна, и пыль над нею, которая клубилась, из-под колес, не оседала, а стояла невысоко, над землею. На телеге рядом с Амилей сидел Андрей, которого она везла в город к доктору.

Он не надеялся выжить, и на закате солнца грустно она попрощалась с ним возле глухого строения городской больницы. И всю ночь ехала одна домой.

Хлопчик все стоял возле нее на полу, держался за ее ноги, а она глядела куда-то за окно в жаркое небо.

В этой домашней сумятице, в тесноте охватило ее еще одно чувство, которое чаще всего приходило к ней в минуты безотчетных воспоминаний ее. В самые острые минуты. Чувство это подчиняло себе мысли и волю, чтобы — или сделать человека очень сильным и решительным, или совсем немощным, слабым. Все тогда становится маленьким и незначительным перед тем единственным, что занимает в такие минуты человека.

Еще с той поры, когда она ребенком была, помнит Амиля одну такую минуту. Ей навеки врезался в память и поныне всегда стоит перед глазами тот жаркий, солнечный, клонившийся к вечеру день, когда случилось это. Она, малышка, не в силах была конец того дня и весь следующий усидеть в доме, пока не сплыла понемногу горечь с души.

— Дочушка, тата не ел с самого утра, отнеси ему хлеба, — сказала ей в тот день мама.

И она понесла тот жалкий хлеб, сухой, выстраданный из последней муки. А батька уже с середины дня, пожалуй, стоял без шапки перед крыльцом эконома в имении, выпрашивал послабления за какие-то долги.

— Тебе сколько раз говорили — не топчись тут перед окнами понапрасну, — сказала горничная, выходя на крыльцо.

Тогда отец заканючил:

— Вон мне дитя остатний кусок хлеба со стола принесло. Разве ж я от богатства прошу? Разве ж я…