Млечный Путь - [16]

Бушмар стоял посреди хаты, прижмурив глаза. Он видел Амилю прежнюю, ту, которую он носил на руках по заснеженным полянам в лесу. Он видел ее рядом с собой, там, на поваленном дереве в снежные ночи. Слышал и смех ее — поручику. Перенесся с ней и в ту раннюю весну, в тот вечер, когда, не помня себя, подхватил ее за воротами на руки и помчал в хату. Привиделись ему и все те последующие дни и недели, месяцы… Когда он уже стал не пускать ее к Андрею, к этому ненавистному брату ее, этому ворогу, злыдню…

Вот уже он видит Андреево лицо — это насмешливое лицо!

Андрей своего добьется, сделает все, что задумал. Он ведь на самом деле готов смести Бушмарову усадьбу, так же, как отшвырнул дорогу, как за лесом отрезал самую лучшую делянку. Все слушаются его, не поможет и хитрость старого Винценты. Все произойдет осенью, как сказал Винценты. Андрей орудует, Андрей старается, Андрей — Амилин брат.

— А если я богатства своего лишусь?! — выпалил Бушмар. — Дак что тогда будет с женкою, с детьми и своими, и поручиковыми…

Он шевельнул бородою.

— Не поручиков! — крикнула она.

— Нет, нет, это я просто так! — подступил он к ней на шаг, растерявшись от ее крика.

— Дак чего ж ты.

Она заплакала громче, плечи ее затряслись, голова свесилась на руки. Сквозь пальцы капали слезы.

Бушмар присмотрелся. Словно никогда он не видел человеческих слез, таких горючих. Лицо его преобразило странное выражение. Удивление? Нетерпение? Новое понимание вещей?

— Перестань, — сказал он уже ласковее.

— Лявонка, что мне робить? — едва выговорила она сквозь слезы.

Амиля силком усадила его возле себя. Выплакивала свои слезы долго на плече его. И это чудесным образом изменило Бушмара. Он стал утешать ее, успокаивать. Прижимал к себе ее лицо. И все старался скривить губы в тихую улыбку.

Наступила полночь. Амиля уже старалась забыть обо всем, что было недавно, и никак не могла. Она уже была в хате одна. Когда она выплакалась, Бушмар сказал:

— У меня голова болит сильно, пойду лягу на соломе, в амбаре, там привольней.

— Иди, — обняла она его.

Забыла потушить лампу и легла. Уснуть не могла. Вспомнила вечерний разговор с Бушмаром и снова затряслась от слез.

X

Бушмар медленно сошел с крыльца в черную ночь. Чутко дремала земля, великая тишина сторожила Бушмарову усадьбу. В молчании ночевал лес, так же молчали под туманами и луга.

Бушмар добрел до самых ворот, где сильно пахла полоска клевера, где лесная сырая прохлада, ощущалась сильней. Бушмар там не стоял долго. Он словно искал что-то — с беспокойством каким-то пошел назад и снова вернулся. Затем подался к старому амбару, протиснулся в приоткрытые двери, лег на солому. Так он лежал долго с широко открытыми глазами, глядел в темень. Что-то тупо ныло под сердцем. Было это внове. Лишь однажды засосало вот так же в груди, когда отправлялся в солдаты и оставлял за собою приусадебный лес. Он попытался принудить себя откашляться, сомкнул веки… Наконец то ли дремота, то ли тупое бездумье овладели им.

Бушмар вздрогнул и приподнялся. Теперь уже он собирал мысли свои, начинал думать. Далеко было тут до ясных рассуждений, но мысли быстро развеяли ужас недавней дремы.

Низко нависла темень, казалось, он видит ее над собою — твердую, каменную, нерушимую. В ней помещался весь мир, все там двигалось и давило его. Он поднялся на ноги. В мыслях явился Винценты со своими пророчествами. Теперь уже тревога и обида отстраняли от человека все остальное. Страх проходил, тревога все увеличивалась. Он снова лег, натужно покашлял и громко вздохнул.

— Лявон, — услышал он зов со двора.

И ему самому могло бы показаться это удивительным, если б только он мог осмыслить это: всем существом своим обрадовался он этому голосу. И в ту же минуту, как в зной воды, возжаждал он этого слова, возжаждал, чтобы хоть раз еще она вот так же его повторила.

— Ты во дворе? — откликнулся он.

Амиля пришла на его голос.

— Мне страшно одной… Ты меня оставил там одну… Ты меня возненавидел, я тебе не нужна больше, я знаю, я знаю… Правда, Лявон? Скажи, это правда? Скажи… скажи…

— Иди сюда, — позвал он.

— Скажи, кто я тебе?

— Сядь.

Он услышал, что она плачет, что она не осмеливается уже сесть поближе к нему. Он жаждал ее недавнего, прежнего слова, в котором не было ни упрека, ни слез, а только покорность готовой ради него на все женщины. Они молчали долго.

— Лявон…

Теперь он протянул руку, привлек ее к себе.

— Скажи…

Как в беспамятстве, он прижал к себе ее голову. Она плакала уже тихими, бездумными слезами, вымаливала у него ответ:

— Скажи, ну скажи, Лявонка, кто я тебе? Ты меня возненавидел… За что? Почему ты…

— Молчи, — зашептал он, — ты молчи.

— Почему ты не отвечаешь? Ты меня так ударил, так обидел… За что ты со мной так?..

— Молчи, — уже не попросил, а взмолился он.

Она умолкла, молчал и он. Посадил ее себе на колени и прижал ее лицо к своему. Она перестала плакать, льнула к нему, висла руками на его шее. И долго длилось молодое буйство плоти, радостное и мучительное.

Уже просветлело над лесом, уже даже и порозовело небо, а никто не появлялся на Бушмаровом дворе. И вот наконец из темной норы вышла Амиля. Она была новая какая-то, не похожая на себя прежнюю. Что-то было в глазах окончательное, до конца решенное. Может, это было твердое — навсегда — представление о том, что такое она и что такое Бушмар и что они значат друг для друга.