Млечный Путь - [18]

И вот тогда произошло то самое важное. Сам эконом, высокий и сильный, выскочил на крыльцо и, схватив отца за шею, толкал его так перед собою через весь двор, до самой дороги, где стояли дворовые люди, и некоторые сочувствовали, некоторые смеялись. Отец пошел восвояси, а она, малышка, бежала за ним, и страшная картина отцовского унижения не давала ей покоя.

— Завтра пойду попрошу экономиху, — сказал спокойно отец, когда они немного отошли от имения.

— Не ходи!

Она закричала не своим голосом. Не могла больше вымолвить ни одного слова из-за слез и огромной тяжести.

— Почему? — сказал отец. — Может, ее уговорю, дак как-нибудь и кончится добром.

И, помолчав, еще сказал сам себе:

— Она, говорят, ничего себе, добрей его.

И еще большая обида обожгла ее сердце — из-за этого отцова спокойствия и холодной рабской рассудительности. Отец же говорил:

— Давай хлеб, подкрепиться трошки надо бы.

Они сели у дороги, и Амиля смогла только одно сказать:

— Как он пихал тебя через весь двор.

— Что ж поделаешь, — отвечал отец. — Будет хуже, если придут да остатнее заберут.

И молчал, Может, бури кипели в нем на дне души, но лицо его, грубое, обветренное, было холодным. И вот после того долго носила она в себе страшное отчаяние: «Может, ему не так уж и больно было, когда его схватили за шею, да тот — как он его гнул книзу, как пихал!»

Так вот отец прошел через весь двор в чужих руках, тот самый отец, который вечно голоден и измучен работой. Он пойдет к экономихе, хотя тут совершенно невозможно идти о чем-то просить — какая-то сила не позволяет снова идти просить, а велит делать что-то совсем другое: пойти и схватить того, кто унизил отца, и убить его, но не сразу, а чтоб он помучился перед смертью и чтоб слушал, как ему будет она за оскорбленного отца выкладывать всю обиду. Только так и надо поступить, больше никак поступить нельзя.

Но ничего не могла она, тогда совсем еще маленькая, высказать.

Лишь несколько дней спустя сказала отцу:

— Тата, побей его.

Он удивился:

— Кого?

— Эконома.

— Что ты выдумываешь?

И все это осталось навек.

Амиля отрешенно стояла в хате, ни с кем не разговаривая.

— Как это ты работу бросила? — спросила Андреиха. — Разве Бушмара дома нету?

Амиля вздрогнула от человеческого голоса. Она взяла на руки ребенка и вышла с ним во двор.

— Играй, сынок, играй себе.

— Ты уходишь? — спросил хлопчик.

— Ухожу, сынок.

— Почему ты уходишь?

Она понесла его к воротам и там опустила на землю.

— Не уходи, мама.

— Я приду… Беги в хату, сынок.

В поле плыл по посевам ветер, жито шепталось.

Через пригорок Амиля вышла к лесу. На самом пригорке — на ветру — остановилась и оглянулась. Высыхала под ногами роса. Ветер мял и трепал одежду.

Она подняла голову. Что-то незнакомое прежде рождалось из мыслей о Бушмаре. И как тучи перед грозой, это «что-то» собиралось в нечто громадное и овладевало Амилей. Бушмар стоял как живой в ее глазах — с насупленными бровями, недовольный, упрямый…

Первый раз в жизни у нее сжались губы и слегка подрагивали.

Она одна была на пригорке, перед стеной леса. Фигура ее возвышалась над овсами и житом. Ветер обдувал ее, и голова ее была поднята.

Обычной своею стремительною походкой она вошла в лес.

XII

Человеку трудно перемениться сразу. Можно думать и говорить по-иному, а сам человек долго будет прежним. Так же, как прилетают каждый год из теплых краев, едва лишь повлажнеет весенний снег, гуси и машут крыльями над Бушмаровой усадьбой, так же, как улетают они над этими же лесами обратно, едва лишь потемнеет от старости на стерне белая паутина — так же своими дорогами будет ходить человек, пока окончательно не взойдет на дороги иные.

В тот день, когда вернулась Амиля после душевного надлома своего в Бушмаров дом, она ожила было ради иного своего предназначения на свете. Она, как только Бушмар вошел в хату — это было в полдень, — стала высказывать ему все, что в ней накопилось; говорила ему и о себе и о нем.

— …Ты понурый, ты тяжелый, и с тобою тяжело. Но ты можешь стать другим. Только скажи мне раз и навсегда, кто я для тебя и нужна ли я тебе. Если ты возненавидел меня, дак хватит попреками всякими мучить меня, а выгони меня из хаты. Тогда я знать буду! Если ж ты сам не знаешь, кто я для тебя, дак слушай — я останусь с тобою… Нам не плохо будет вместе… У нас будет дитя, твое дитя… А мое дитя в тягость тебе не будет… Я устрою все тут в нашем доме так, что ничего лишнего и не нужного для нас не будет, все будет по душе и тебе и мне. Только не будь волком для меня. А если другим быть не можешь, дак — скажи мне, не молчи — зачем я тебе? Ты скажи… Ты не отмалчивайся больше, а скажи то, что надо. Без попреков скажи… Так будет лучше…

Она говорила долго. Он сперва молчал с новым, просветленным каким-то лицом, словно узнал какую-то тревожную и важную новость, после которой муторно ему стало. Все же он дослушать хотел до конца. Все молчал, ни разу даже не взглянул на нее.

— Чего это ты? — сказал он вдруг.

— Ты о чем?

— Что с тобою стало? Где ты была?

Она смотрела на него.

— Где ты была? Что с тобою?

— Дома была.

— Где дома?

— У Андрея была. На сына своего поглядеть ходила. Сын у меня есть, знаешь?.. Тот самый, про которого ты вчера допытывался, от кого он. Тот самый, мой сын. Ты слыхал про моего сына?