Мистификации Софи Зильбер - [6]

В тумбочке возле кровати она обнаружила фарфоровый ночной сосуд, расписанный цветами — две хризантемы, желтая и лиловая, со стеблями крест-накрест. Рассматривая это художество, она подумала, что, уезжая, может быть, захватит горшок с собой и дома использует в качестве кашпо для своих комнатных растении.

Софи Зильберг в роли феи Лакримозы. Она поставила на секретер вишневого дерева фотографию в незатейливой рамке. С этой карточкой ей было здесь уютней. Удачный снимок, хотя и давнишний. Тогда она казалась себе слишком молодой, чтобы играть мать восемнадцатилетней девушки, пусть и в обличье феи. Но успех заставил её об этом забыть

Она сыграла бы могущественную колдунью, — слово «ведьма» было ей не по вкусу, от него отдавало чем-то уродливым и паленым. Прежде ее любимой ролью была фея Шеристана, но она знала, что может еще себе позволить, а что нет.

Она протерла лицо ваткой, смоченной лосьоном. Распаковать вещи было для нее делом одной минуты, — за время ее бесчисленных турне у нее выработалась привычка упаковывать и распаковывать чемоданы в два-три приема.

О вы, Алькионские скалы! Раскинув руки, словно для объятий, Софи подошла к окну, но из него были видны только небольшие куски пейзажа, ниже границы лесов, и блестящее пятнышко озера. Зато прямо под ее окном был сад-ресторан с фонтаном, спрятанным в скалистом гроте. Все остальное скрывали от ее глаз раскидистые кроны двух старых лип.

Комната темноватая, окнами на север. Софи слишком поздно решилась ехать, а может, ей нарочно дали именно эту комнату? Чего можно требовать в сезон. Она проверила краны и стоки в ванной, бросила взгляд в окошко — оно было вполовину меньше, чем в комнате, и расположено под прямым углом к окну коридора — оба эти окна почти сплошь заросли огромными сердцевидными листьями, на черенках которых висели коричневатые цветы, похожие на маленькие курительные трубки.

Было четыре часа пополудни, небо хмурилось, и у Софи не было ни малейшего желания идти полдничать. Иногда ей правилась такая погода, насыщенная ожиданием, — казалось, душный воздух мог воспламениться от огонька сигареты. Одеваясь, чтобы выйти, она обратила внимание на то, как низко летают ласточки и внизу, у столиков сада-ресторана, на лету хватают мошек, вьющихся над отверстиями солонок.

Только взявшись уже за латунную дверную ручку, она заметила три огненные лилии, торчавшие из узкой вазы в форме ветки, стоявшей на низеньком столике в углу, напротив кровати. Что-то в ее памяти забило тревогу. Она подошла поближе, — может, к цветам приложена визитная карточка? Нет, ничего. Любезность администрации отеля? Она задумалась над тем, насколько велик ее банковский счет — на тот случай, если она все же неверно истолковала полученное ею приглашение. Огненные лилии, огненные лилии… Почему именно эти цветы? Годились бы ведь и махровые гвоздики, которые она видела на больших цветочных грядках у входа в отель. У нее было смутное ощущение, будто однажды она уже встречалась с огненными лилиями. Что-то вертелось у нее в голове, но никак не складывалось в связную мысль. Софи сложила зонтик, чтобы он уместился в сумке. Дорогу она знала хорошо, забыть ее было невозможно. «Куда я в свое время бегала за молоком, оттуда — вверх по склону, мимо усадьбы Бартля и дальше, до большого луга, — на краю его и стоит тот дом. А если пойти от озера, то надо миновать столярную мастерскую, подняться к песчаному карьеру, там уж до луга рукой подать». Так ей указывала в письме Амариллис Лугоцвет. Она вспомнила луг и вспомнила дом, вернее, то место, где его надо искать. Она почти вспомнила и самое Амариллис Лугоцвет. Она представила себе даму неопределенного возраста в соломенной шляпе с лентами и в штирийском платье, вернее, нее было такое чувство, будто она идет следом за этой дамой, но не может разглядеть ее лицо.

Вот что было в письме: «Дорогая Софи! Вы навряд ли хорошо меня помните, и все же я надеюсь, что ты, моя дорогая Софи, какой я знала тебя много лет тому назад, непременно отыщешь в своем сердце воспоминание обо мне и моей собачке Максе-Фердинанде». У Софи сразу мелькнуло воспоминание о рыжей таксе, которая тащила поноску — газету, подметая ею улицу, но это могла быть и еще чья-то собака.

Она еще не сняла дорожного платья, — тоже привычка прежних гастрольных времен — переодеваться только тогда, когда в этом есть прямая необходимость. С минуту она разглядывала себя в большом зеркале рядом со стойкой портье, с удовлетворением отметила, что фигура у нее вполне приличная, а так как портье на месте не было и вообще никого поблизости не было, то она подошла поближе, кончиками пальцев легонько коснулась щек, словно массируя лицо, повела туда-сюда глазами, чуть взлохматила брови, отчего они нежно закудрявились, придав большую выразительность взгляду.

«Дорогая Софи! — шепнула она отражению, и зеркало слегка затуманилось. — В день твоего приезда в пять часов я жду тебя к чаю. Обо всем остальном поговорим устно».

После этого письма она получила извещение из отеля, что ей оставлена комната. Странным образом письмо Амариллис Лугоцвет куда-то запропастилось. Часть его она знала наизусть, но не могла уже точно вспомнить, как звучало само приглашение. Однако в том, что это было приглашение, сомневаться не приходилось. Ну, самое позднее через неделю, с подачей первого счета, все станет ясно. Ей приходилось селиться в хороших отелях и при более сомнительных обстоятельствах. Недоразумение на этой почве вряд ли выведет ее из равновесия.