Миссис Элизабет Дэвис - [5]

От её взгляда не ускользнуло, что Джулиус исчез куда-то с последним протеже Майлса, молодым человеком, который уже успел проявить себя как блестящий знаток классических языков и не менее блестящий имитатор образцов японской поэзии. Заметила она и то, что швейцарка-няня чувствует себя потерянной. Элизабет представила её жене издателя, который издавал книги Майлса: на её обаяние и интеллигентность в разговоре можно было положиться. А поднявшись к детям, чтобы убедиться, что их не разбудил шум гостей, Элизабет заметила пряжку ремня Майлса. Пряжка торчала из-под закрытой двери обычно пустовавшей комнаты. Оттуда доносились звуки возни и хохот, мужской и женский. У Элизабет и прежде были подозрения на этот счёт, но теперь подозрения сменились уверенностью.

Смерть Элизабет стала местью, хотя мстить она не намеревалась. Для неё это было завершением страданий, не оставлявших ни надежды, ни просвета. Майлс был просто поражён, когда швейцарка позвонила ему в студию и сказала на своём комичном английском, что Элизабет отравилась газом. Уже давно он перестал думать о ней как о личности, способной поступать совершенно самостоятельно. Нет, разумеется, она была его женой, и её жизнь, хотя и не слишком внедрявшаяся в его собственную, была внутренне с ней связана. На смену изумлению пришёл гнев: понимала ли она, какие подозрения появятся у её родителей, сестёр и брата и что они начнут думать об их взаимоотношениях? Она даже позабыла оставить записку, объясняющую мотивы самоубийства. Майлс чувствовал, что его репутация зятя запятнана. Прежде он всегда гордился своими дружескими отношениями с её семьёй — с собственным отцом отношения у него не получались. Постепенно, когда гнев улёгся, Майсла стал мучить другой вопрос: как случилось, что он ничего не заметил — ведь если она пошла на это, то как же остро она все переживала? Майлс не исключал, что она могла догадываться о его интрижке, но ему и в голову не приходило, что Элизабет придавала этому какое-либо серьёзное значение. Майлсу не давала покоя мысль, что он, писатель, для которого всё на свете было темой и предметом анализа, не разглядел, каким страданием была для Элизабет её совместная жизнь с ним. Он начал подозревать, что в течение десяти лет знакомства и совместной жизни он так и не разобрался в её характере.

Это подозрение крепло и крепло, пока не переросло в твёрдую уверенность. Друзья Элизабет, пришедшие на похороны или приславшие ему выражения соболезнования, в один голос превозносили её доброту, её врождённую отзывчивость, её дар слушать и готовность помочь. Всех этих качеств прежде — хотя Майлс не согласился бы с этим утверждением — он просто не замечал. Но ещё больше о широте и глубине её натуры говорили проза и стихи, написанные Элизабет. Такой Элизабет Майлс не знал. Он не мог понять — и мучился этим непониманием — случайно ли ему пришлось стать её литературным душеприказчиком. Может, она забыла внести изменение в завещание или сознательно оставила в силе всё, как было, зная сколько хлопот доставит тем самым Майлсу? В зависимости от настроения и тона рецензий на собственные книги Майлс отвечал на этот вопрос то так, то этак. В самом начале, когда чувство гнева мешало ему объективно оценить написанное ею, Майлсу удавалось убедить себя, что её литературные способности именно таковы, какими он их всегда представлял. Но мало-помалу, почти заставляя себя читать рукописи рассказов и стихов Элизабет, разбирая их и составляя список, Майлс при всей своей сдержанности не мог не признать, что почти всегда Элизабет писала хорошо, а порой блестяще. Он был поражён, насколько их стили отличались. Он, прежде всего, был великим экспериментатором, реформатором литературной техники. Его воображение, как фейерверк, разбрасывало волнующие разноцветные искры, оно было завораживающим ярким вихрем, но не более. Майлса интересовало не столько то, что он говорит, сколько как он это говорит. Её же стиль оставался почти неизменен, что бы она ни писала. Сердцевиной была она сама, её жизнь и те случайности, мелкие и не очень мелкие (но никогда не грандиозные или экстраординарные), которые и составляли жизнь.

Многие рассказы Элизабет были сотканы, как коврик, из лоскутков и обрывков. Майлса занимало, что же можно вылепить из всех этих мелких событий, как незначительные эпизоды их совместной жизни по мановению руки Элизабет становились зеркалом прожитого, а один случайный разговор — страстным анализом отношений.

Он неотвязно думал о содержании её рассказов. В отличие от посторонних читателей Майлс не воспринимал их как обыкновенные рассказы: он искал в них её, Элизабет, её манеру думать и видеть, истоки её видения. В первые месяцы после её смерти, когда дети уже спали, он часто поднимался в кабинет Элизабет, садился к столу и вынимал из ящика рукописи её стихотворений и рассказов. Иногда он читал их, но чаще просто сидел, перебирал, всматривался в почерк, опустив на бумагу руку, словно пытаясь почувствовать отпечаток, след её руки, когда-то лежавшей на этой бумаге. Порой он остро ощущал боль утраты.