Миссис Элизабет Дэвис - [3]

Официант вывел её из состояния задумчивости. Письмо, лежащее в сумке, не давало покоя. Элизабет заказала кофе и большой кусок шоколадного торта — надо же отметить свои успех. День медленно шёл на убыль. Она сидела счастливая и свободная. Чувство независимости было ей в диковинку. Майлс всегда считал себя знатоком людей; они словно существовали затем, чтобы он их описывал. Но теперь, после того как её рассказ получил одобрение, Элизабет стала иначе смотреть на людей. Она внезапно почувствовала острый интерес к прохожим. Все они могли стать героями её будущих рассказов, если ей только удастся мысленно проникнуть в их жизнь. Она фиксировала про себя их странную манеру ходить, старалась удержать в памяти обрывки разговоров, по которым можно было только угадывать те события, которые происходили в чужой жизни, отмечала, во что и как одеты люди, входящие сквозь ворота парка, на противоположной стороне. Наконец, когда мимо неё прошёл последний из возвращающихся с работы бизнесменов в костюме в полоску, направлявшийся вверх по холму со станции метро к своему дому, она встала и медленно отправилась домой. Образы роились в её голове. Стоило ей только вставить ключ в замочную скважину и тихо открыть дверь, как она тотчас чуть ли не нюхом почувствовала напряжённость, воцарившуюся в доме в её отсутствие. Она прошла в гостиную и решительно распахнула оба окна, словно воздух с улицы мог рассеять и тяжёлую атмосферу дома. Она чувствовала на себе взгляд Майлса. Он сидел в кресле, рядом с дверью в кабинет, с видом такой несчастной подавленности, что она бы пожалела его, если б не была возбуждена собственным счастьем.

— Что с тобой? — спросила она, хорошо понимая, что с ним происходит. Ей не хотелось проявлять бестактность.

— Со мной всё в порядке, благодарю. Но вот с моей прозой… У неё одна из тех коварных болезней, которые начинаются исподволь, но потом стремительно поражают всё и вся. Утром я писал медленно, но всё же кое-что сделал. После обеда выдавил три предложения. И все они ни к чёрту не годятся. Ни к чёрту.

— Жаль, — сказала Элизабет, и в самом деле сочувствуя ему. Его сравнение вызвало у неё улыбку. Она отвернулась, чтобы не раздражать его, но Майлс всё равно заметил улыбку и помрачнел.

— А где это ты была весь день?

— Да так, прошлась, — ответила она. Ей стоило усилия подавить внезапно нахлынувшее чувство досады.

Весь вечер она ожидала, что Майлс выйдет в конце концов из своего подавленного состояния, но он, казалось, упорно цеплялся за собственную мрачность, словно чувствовал желание Элизабет что-то рассказать ему и оборонялся, противился. В десять они пошли спать, и она так и не сказала ему ни слова. Потом из-за всяких забот и неприступности Майлса она ни разу не обмолвилась о рассказе, и решила просто подарить ему номер журнала в день его рождения — благо, ждать оставалось не так долго. В прежние времена, в колледже, Майлс праздновал свои дни рождения с помпой, как и подобало enfant terrible и литературной знаменитости своего курса. Он покупал шипучку, роскошный торт и зажигал над камином ровно столько красных свечей, сколько лет ему исполнялось. В первые два года в Лондоне этой традицией Майлс пренебрегал. На этот раз Майлс не захотел жертвовать своим днём рождения — в этом году ему исполнялось двадцать пять. Конечно, соболезновать ему ещё рановато, шутил Майлс, но раз уж тридцатилетие не за горами, то он, можно сказать, пополняет ряды людей среднего возраста. Его вдохновение, в отличие от талии, шло на убыль, так что ему и его друзьям не оставалось ничего другого, как сообща оплакивать крах большого поэтического таланта, не вынесшего тягот мира материализма. Майлс говорил всё это своим приятелям в те дни, когда его мысли были всецело поглощены самим собой, а имя становилось всё известней, так что Майлс был бы поражён, если бы кто-то воспринял его слова всерьёз. Верные друзья горячо защищали его талант, и Майлс довольно улыбался Элизабет, единственной, кто питал кое-какие сомнения. Теперь, добившись собственного успеха, она уже не испытывала прежнего восторга перед талантом Майлса. Её отношение к нему незаметно изменялось.

День, когда Майлсу исполнялось двадцать пять, обещал быть погожим. Стоял сентябрь, пора бабьего лета, и, казалось, холода никогда не наступят. Из окна квартиры была видна буйная зелень деревьев, обрамлявших парк. Набегавшие короткие ливни лишь приятно подчеркивали долгие часы мягкого солнечного света. В этот день Элизабет встала рано и в десять утра, когда она внесла в спальню поднос с завтраком, сероватый туман, нависавший над парком, уже рассеялся.

— О боже! Шампанское! Французские слойки! Да ты меня, вредная, совсем избаловала!

— С днём рождения, Майлс, — сказала она, протягивая поздравительные открытки, пришедшие с утренней почтой. — Погляди, даже твой отец вспомнил. Вот, со штемпелем Хоршэма.

— Да не может быть. С тех пор, как я пошёл в школу, такого не случалось. Наверное, чувствует себя стариком, раз сыну уже двадцать пять стукнуло.

— Впрочем, не удивляюсь. В конце концов, у тебя теперь имя. Возможно, он решил, что с тобой стоит познакомиться поближе. Но, надеюсь, он не настолько воодушевился, чтобы заявиться в разгар веселья.