Мировая революция. Воспоминания - [98]

Знание славянства, особенно югославян и русских, привело меня к борьбе с Эренталем из-за австрийской политики на Балканах; наше обычное славянофильство мне было несимпатично. Мне была противна эта славянская болтовня, то, что раз уже осудил Неруда; я не мог спокойно переносить этих патриотов и славян, которые не научились азбуке, а с русскими и вообще иностранцами должны были говорить по-немецки.

Живо припоминаю, как меня корили мои ближайшие коллеги, когда я занимался пересмотром словацкого вопроса, когда я ему оказывал особое внимание в «Nasî Dobë» и в «Case». Мне не было довольно абстрактной и узкополитической национальности и любви к отечеству, незнания действительного народа в Чехии, Моравии и Словакии. С детства я чувствовал себя конкретно чехом, что проявлялось в понимании характеров, взглядов и жизни моих земляков там в Словакии, а с течением времени в Моравии и в Чехии. И Прага дает, конечно, такие же права, как Чейковицы или Быстричка; но в Праге слишком много людей, которые живут не бытом Малой Страны[8], описанным Нерудой, а отвлечениями и фантазиями, нажитыми в кофейнях и трактирах. Это касается, конечно, всех городов, есть и у других народов, но от этого не становится менее отталкивающим. Свою принадлежность к чехам и словакам я чувствую, так сказать, по-деревенски, диалектически; философски же я чувствую с Гусом, Хельчицким, Жижкой и т. д. вплоть до Гавличка.

Дома и в Вене меня давило Пошехонье; и пражское Пошехонье, и также венское, вообще австрийское. Незначительность лежит не в географии, но в людях, характерах, нравах. Мировой масштаб нельзя приобрести лишь обычным путешествием, официальными международными и междугосударственными сношениями; он приобретается только духовным углублением в жизнь отдельных лиц, народов и всего человечества.

Правда, я имел особое преимущество и счастье в том, что мой жизненный путь скрестился с жизненной дорогой Шарлотты Гарриг; бее нее я бы не уяснил себе смысл живни и свою политическую задачу – таким образом, Америка совместно с Францией мне, а через, меня и народу помогла более всего достигнуть свободы…

Я лишь намечаю, как меня подготовляла моя жизнь к роли, данной мне мировой войной; я лишь намечаю, как понимаю телеологию в жизни отдельной личности, народа и человечества и как жизнь личности органически соединяю с общей жизнью.

При всей своей политической энергии могу сказать с чистой совестью, что я никогда не выступал без вызова и никогда мне не хотелось быть на глазах у людей. Например, борьба из-за рукописей – я был вызван и даже принужден ее вести; процесс Гильснера – меня прямо спровоцировали споры с Эренталем из-за загребского и Фридъюнгова процессов – мои хорватские ученики прямо вытащили меня из Праги и т. д. Мои литературные работы являются тоже в значительной степени ответами на настойчивые вопросы. Огромная правда кроется в поговорке: «Вene vixit, qui bene latuit». Это относится не только к монахам, но и к политикам. Si parva licet componere magnis: Бог управляет Вселенной, а никто его не видит, и, наверное, он не радуется славословию несчатных священнослужителей.

И другое правило: не хотеть быть всегда первым, достаточно быть вторым, третьим. И этого многие не понимают. Я очень решительный индивидуалист, но знаю, что я не один, и живу не только собой, но и жизнью и трудами предшественников и современников. Наблюдательный практик, политик убедится скоро, что под солнцем мало нового, а что своего он вносит еще меньше; кроме того, в политике мы должны думать не только об организации, ведении и творчестве, но и о совместной работе и дисциплине. Быть может, каждый человек хочет быть каким-то Наполеоном, но одинаково нормальный человек и слушается, охотно слушается.

Нельзя и без третьего: терпение необходимо в жизни! Во всем, всюду, особенно же в политике. Без терпения не может быть истинной демократии – пусть демократ будет неудовлетворен, пусть его нельзя будет легко удовлетворить, но нетерпеливым он не смеет быть. Терпение – вот поручка гуманности.

На корабле мы получали по беспроволочному телеграфу сведения о последних событиях на фронте и в Европе вообще, – мысли помимо воли возвращались постоянно к войне. Вспоминаю опубликование баварским правительством документов по вопросу о вине в войне и заявление по этому поводу бывшего канцлера Бетмана-Гольвега; Фош вступил в Страсбург (25 ноября), и, наконец, 28 ноября Вильгельм торжественно отрекся от престола и власти манифестом, помеченным Голландией. Этим актом он не только отрекся, но и признал революцию.

Немцы начали свое последнее наступление, будучи убеждены, что Брест-Литовский мир им обеспечивает победу; все внимание могло быть отдано усиленному фронту во Франции. Невозможность прорвать фронт и победить союзников, несмотря на известное количество местных успехов, увеличивает окончательное поражение; немецкая теория о «Dolchstoss», о том, что будто бы победа союзниками была достигнута исключительно вследствие деморализации армии социалистической агитацией и революционизированием внутри, не выдерживает критики. А если бы даже это было верно, то было бы лишь новым доказательством недальновидности немцев и большого незнания собственных, домашних условий жизни. Если в этом случае думают об особом влиянии немецкой социал-демократии, то тогда необходимо указать и на влияние социалистов и пацифистов и в союзнических государствах – у французов ведь тоже есть своя теория о «кинжале», помешавшем наступлению Фоша на Рейн. В общем, во всех воюющих землях росла одновременно усталость и отвращение к войне, и всюду по одинаковым причинам и основаниям.