Мировая революция. Воспоминания - [96]

А сколько со мной всегда было этих счастливых случайностей дома и за границей. Счастливой случайностью было то, что по объявлении войны я мог обосновать для полиции свою поездку в Голландию и что вообще у меня был заграничный паспорт на три года, данный незадолго до войны; во время войны мне бы его уже не дали. (Я узнал лишь теперь, что начальник полиции Кржикава попал в немилость за то, что выпустил меня за границу.) Лишь благодаря счастливой случайности я проскочил на границе в Италию; у пограничного чиновника были большие сомнения относительно того, можно ли меня пропустить, а до тех пор, пока на его запрос пришел телеграфный ответ, я успел ускользнуть. Из Швейцарии я хотел еще раз заехать домой, я доставал уже для этого визу, но друзья в Праге своевременно узнали о том, что меня сейчас же бы арестовали и подвергли наказанию. Такая же счастливая случайность была в 1916 г. и с поездкой в Париж (из Лондона). Я сговорился, что приеду на пароходе «Sussex», но для д-ра Бенеша срок не годился, и он мне телеграфировал, чтобы я не ехал, «Sussex» был потоплен немцами, и, как известно, это потопление было причиной энергичного американского протеста. Также во время путешествия из Шотландии в Норвегию я ехал на пароходе, который лишь благодаря присутствию духа капитана был спасен в последний момент от взрыва немецкой миной. А сколько таких счастливых случайностей я пережил во время революции и боев в Петрограде, Москве и Киеве. Если бы я был более суеверен, то мог бы впасть в ошибку Вильгельма, считавшего себя орудием в руках Божиих. Но вера в теологию, повторяю, не должна соблазнять нас ни на бездейственность, ни на гордыню, – никогда не забывайте, что не о нас одних заботится Провидение. Ведь то же самое может о себе сказать д-р Бенеш которому удалось организовать в Праге на глазах у полиции мафию и который благополучно выбрался за границу. А еще с каким паспортом! Когда он мне показал паспорт, с которым перебрался через границу, то я прямо испугался – так он был неумело нацарапан и переправлен, что я бы догадался с первого взгляда. А вот немецкий таможенный чиновник не догадался. А когда я во время революции в России выбирался благополучно из уличных сражений, то в большинстве случаев я не был один, а с Гузой, с которым тоже ничего не случилось. Припоминаю и иные такие счастливые случайности: мы шли с Клецандой на киевский вокзал к Муравьеву – вдруг выстрел, и пуля перед нами вонзилась в телеграфный столб; мы оба почувствовали, как она пронизала воздух – очевидно, одно и то же Провидение бодрствовало над нами обоими.

Не раз я слышал насмешки, что профессора Бильсон и Масарик, профессора и ученые Бенеш и Штефаник решают мировую политику – профессорское звание в данном случае не играет значения. Есть профессора и профессора. Решающим было то, что мы, по крайней мере мы трое, добились своего профессорства и своего положения вообще работой и трудолюбием, что я родился бедным и никогда не разбогател; благодаря всему этому я приобрел знание людей, жизни и сделался, при всей своей теоретичности, практичным. Но как часто и горько я укорял свою судьбу, а именно она мне и помогла! То же самое можно сказать о Бенеше и Штефанике. А профессором я никогда не хотел быть; мой план состоял в том, чтобы стать дипломатом и политиком. Я был совершенно несчастен, когда я не мог попасть в Вене в Академию восточных языков и добиться дипломатической карьеры; а в конце концов – все же я политик и дипломат! Я не хотел быть профессором, но судьба меня рано привела к учительству; после недолгого учения ремеслу я стал учителем, и обучением я зарабатывал себе на хлеб, будучи еще гимназистом и студентом; не миновало позднее меня и профессорство, оно помогло мне и в политике; во всяком случае, оно не вредило.

В философии я стремился к научной философии, к научной точности, к конкретности и реализму; я боялся слишком школьной философии, этого пережитка и продолжения средневековой схоластики. Особенно мало меня привлекала и удовлетворяла метафизика. Философия для меня была главным образом этикой, социологией и политикой; по-ученому нужно было бы сказать, что я являюсь активистом, быть может, и волюнтаристом – всегда я был деятелем и работником. Я никогда не признавал расхождения между теорией и практикой, т. е. между правильной теорией и правильной практикой; я противился всегда одностороннему интеллектуализму, а также практике без мысли. Платон был моим первым и главным политическим учителем; после Платона Вико, Руссо, Конт, Маркс и др. Первый мой более обширный труд «Самоубийство» дает in nuce философию истории и анализ современной эпохи; здесь я впервые выдвинул важность и необходимость религии для современного человека и общества. Свою метафизику я переживал в искусстве и главным образом в поэзии; поэзия мне также помогала в политике, конечно, поэзия реалистическая. В течение всей своей жизни я был, правда, читателем философских и научных трудов, но одновременно и беллетристики и литературной критики. Я сознательно развивал образность, но от фантастичности я спасался благодаря науке и ее точности. В науке всегда идет дело о нахождении правильного метода; я стремился к критицизму в противовес поверхностности, налегал на точный, безжалостный анализ также в социальной и исторической областях. Но анализ для меня был не целью, но лишь средством; с самого начала синтез и организация характеризовали мое стремление. Доказательством этого могут быть все мои произведения.