Мировая революция. Воспоминания - [155]

В первый момент всеобщего восторга при виде добытой независимости граждане всех партий и направлений подчинились революционному домашнему и заграничному авторитету: что будет, когда настанут будни?

Нельзя сказать, чтобы я недооценивал авторитет государства, я не присоединяюсь к нашему Хельчицкому, но, с другой стороны, я не могу переоценивать государство и его власти, обожествлять его; принимая пост президента, я сознавал свои ближайшие задачи как во внутреннем, так и во внешнем управлении государством, но я сознавал также и то, что государство и политика без моральной основы не выдержит… «Приняв на себя эту обязанность, мы полны милосердия и потому не имеем страха в сердце своем; но мы отвергаем всякое укрывательство гнусности и обещаем не жить в хитрости и льстиво злоупотреблять словом Божьим, но перед ликом Божьим мы предстанем как объявители правды в каждой человеческой совести» (II послание к Коринф. 4. 1–2). Вот программа республики и демократии sub specie aeternitatis.

Моральной основой всей политики должен быть гуманизм, а гуманизм – это наша национальная программа.

Гуманизм – это более новое слово для старого понятия любви к ближнему. Слово «любовь» употребляется под влиянием литературы главным образом для выражения серьезного вопроса отношений двух полов, а кроме того, современный человек избегает употреблять понятия, принятые официальной религией. Потому в философии, а вскоре потом и в обычном употреблении начиная с XVIII столетия привились слова «гуманность» или «симпатия», а позднее «альтруизм». К этому привел бывший ранее гуманизм и его идеал гуманности. (Необходимо делать различие между гуманизмом и гуманитарностью!) В действительности гуманность – это нечто иное, как любовь к ближнему, но принцип сформулирован соответственно с новыми условиями, особенно с политическими и социальными.

Гуманитарность вовсе не сентиментализм; и Христос требовал, чтобы мы любили ближнего как самого себя. Человек по природе своей, конечно, эгоист; но является еще вопрос, только ли он эгоист, или в нем есть по отношению к ближнему еще чувство симпатии или любви, чувство непосредственное, прямое, без примеси эгоистических соображений. Психологический анализ показывает мне, что человек по природе своей питает к ближнему непосредственную, бескорыстную, неэгоистическую любовь. (Я перевел этику Юма, и это послужило мне как раз поддержкой данного познания.)

Быть может, эгоизм и сильнее; из этого вытекает, однако, требование, что необходимо сознательно усиливать и облагораживать врожденную любовь к людям. Опыт нас учит, что в конце концов любовь к людям оправдывает себя (соображение эгоистическое); любовь и проистекающий из нее общественный порядок более всего удовлетворяют нормального человека.

Заповедь любви не говорит, что мы должны убивать в себе эгоизм. Так, как мы заботимся о любви, так же должны заботиться и об эгоизме; ведь между эгоизмом и эгоизмом есть разница; есть не только хитрый и умный, но и глупый, чрезвычайно глупый эгоизм, вредящий людям не менее, даже более, чем глупая гуманность. Одна хитрость не может оправдать себя.

Совершенно неправильно утверждать, что гуманитарность утопает в чувствах и в чувствительности; наоборот, гуманитарность требует разумности и практичности. Признавая – я это говорю достаточно часто – важность, а в определенном смысле и первенство разумности, я требую образования, просвещения, науки и научности. Я требую вместе с Данте: «Luce intellectual plena d’amore». Англичане и американцы говорят: люби меня немного, но долго; хорошая, практичная пословица.

Было также сказано, что мы должны любить и врагов своих, многие видят в этой заповеди настоящий смысл любви к ближнему. Конечно можно любить и врага; до тех пор, пока люди не дорастут до этой моральной высоты, они будут руководствоваться практичной и человеческой заповедью – быть справедливым к врагу.

Понятие эгоизма для многих довольно неясно. Если человек заботится о себе, прежде всего о себе, о своей семье, о близких, о своем народе, то это вовсе не должно быть всегда эгоизмом; полезная работа легче всего идет там, где может быть легче и постоянно применяема. Я бы сказал, что каждый человек постоянно имеет себя под рукой, а потому он может постоянно работать над собой и для себя. Поэтому люди самому себе не только больше всего приносят выгод, но и вредят. Поэтому разумный человек будет работать для тех, до кого достигает его влияние, – любовь должна быть работой для любимого; сентиментальная разбросанность по целому свету вовсе не гуманность, совсем наоборот.

Энергия, бьющая ключом из таланта, из любви к специальности, из одержимости идеей – эрос Платона, – вовсе не эгоизм.

Кто такой наш ближний? Уже у евреев была заповедь любить ближнего, но под ближним они понимали единоплеменников – Иисус и его приверженцы расширили понятие и на инородцев. В Средние века, как было уже сказано, потом в новую эпоху начинает создаваться междугосударственность и международность в гуманитарном духе; мы принимаем гуманитарный принцип не только интенсивно (этически), но и экстенсивно (политически и юридически). Это означает: при всей любви к собственному народу мы осуждаем национальный шовинизм и придерживаемся идеала международности и стремимся, чтобы Европа и целое человечество организовались как можно единообразнее. Мы требуем мировой политики. Под международностью мы не подразумеваем что-либо ненародное, антинародное, сверхнародное; мы не будем таять от бесцельной любви к какому-нибудь там народу в Азии – человечество не является для нас понятием абстрактным, но, наоборот, конкретным, практическим. Это означает, что нет и не может быть международности без народности; человечество – это организация народов. Я уже сказал и снова повторяю: чем национальнее, тем человечнее, чем человечнее, тем национальнее: гуманность требует позитивной любви к отечеству и народу, она отвергает ненависть к иным народам.