Мировая республика литературы - [8]

Примерно по тому же пути пошел в конце XIX века и Рубен Дарио, основатель модернизма, попытавшись сочетать испанский язык с французским, иными словами, обогатить испанский литературными ресурсами французского. Восхищение никарагуанского поэта французской литературой XIX века — Гюго, Золя, Барбе д’Оревильи, Катюль Мендесом подвигло его на попытку «офранцузить мышление», как он сам выразился.

«Обожание Франции, — писал он в статье, опубликованной в газете «Нация» в Буэнос — Айресе в 1895 году, — было моим первым шагом к духовности, великим и очень серьезным. Я мечтал писать по — французски. […] И вот каким образом я поступил: думая по — французски, я писал по — кастильски и написал небольшую книжку, которую потом опубликовал. Чистоту моего кастильского потом подтвердили испанские академики. В результате в Америке возникло новое литературное движение»[22].

Поэт Велимир Хлебников, который в 10‑е годы XX столетия пытался приобщить русский язык и русскую поэзию к «вселенскому»[23], так говорил о неравенстве языков на «словесном рынке», необычайно точно подобрав термин. Отображая при помощи экономической терминологии удивительно правдиво, трезво и прозорливо неравенство во взаимоотношениях литератур, русский поэт писал: «Теперь они (языки), изменив своему прошлому, служат делу вражды и, как своеобразные меновые звуки для обмена рассудочными товарами, разделили многоязыкое человечество на станы таможенной борьбы, на ряд словесных рынков, за пределами которого данный язык не имеет хождения. Каждый строй звучных денег притязает на верховенство и, таким образом, языки как таковые служат разъединению человечества и ведут призрачные войны»[24].

Хорошо было бы составить список языков, расположив их по степени литературного авторитета, и тогда мы бы увидели, какую ведут борьбу, сами того не подозревая, все участники и игроки «великой литературной игры», просто — напросто тем, что создают тексты, переводы, чему — то поклоняются и что — то отвергают. Этот список должен был бы учитывать древность, «родовитость» того или иного языка, количество написанных на нем литературных текстов, количество текстов на этом языке, известных по всему миру, количество переводов… Хорошо было бы также сравнить языки «большой культуры», то есть языки, на которых создана мощная литература, и языки «большой распространенности». Первыми можно было бы считать те, на которых читают не только говорящие на них, но и иностранцы, считающие, что написанное и переведенное на эти языки нужно прочитать. Подобные языки являются своего рода «проездным билетом», позволяющим свободно перемещаться по литературному миру, так как они приобщают к «источнику литературы».

Одной из возможностей измерить литературные возможности того или иного языка и создать такой список был бы перенос в литературный мир тех критериев, какими пользуется политическая социология. Существуют вполне объективные критерии, которые позволяют определить место языка в процессе, названном Абрамом де Свааном «становлением общемировой лингвистической системы». Основанием этой общемировой системы он считает мультилингвизм. «Центральным» (в зависимости от его чисто лингвистической значимости) исследователь считает тот язык, на котором говорит наибольшее число людей, владеющих несколькими языками: чем многочисленнее полиглоты, использующие этот язык, тем он более «центральный», или преобладающий. Иными словами, для того чтобы определить как ведущий тот или иной язык на политической карте мира, критерий большого числа говорящих на нем и не знающих никаких других языков недостаточен. Де Сваан рисует своеобразный цветок: полиглоты стягивают периферийные языки к некоему центру — языку наиболее интенсивного общения, известному наибольшему числу многоязычных иностранцев. «Возможность общения» (или, иными словами, языковое пространство какой- либо территории), складывается, по Сваану, «из сочетания говорящих на одном языке и принадлежащих одной (подсистеме, и говорящих на этом же языке полиглотов, принадлежащих другой (под)системе». В литературном пространстве, — если представить себе языковые территории тоже в виде цветочных лепестков, которые стягивают к некоему центру полиглоты и переводчики, — «литературность» языка (его влиятельность, авторитетность, объем лингвистико — литературного багажа) можно было бы измерять не количеством писателей или читателей, но количеством «литературных полиглотов», главных деятелей литературного пространства: издателей, посредников — космополитов, образованных открывателей и литературных переводчиков — как экспортирующих литературу, так и импортирующих ее, — благодаря которым тексты циркулируют от этого языка и к этому языку[25].

Космополиты и полиглоты

Обилие межнациональных посредников: образованных людей с тонким вкусом и рафинированных критиков, по сути дела, и есть показатель власти и могущества литературы. Великие космополиты, они же зачастую полиглоты, вменяя себе в долг перемещение текстов из одного языкового пространства в другое и утверждая тем самым их значимость, всегда являются пособниками перемен. Валери Ларбо и был таким великим космополитом — переводчиком, он описывал мировую интеллектуальную элиту как членов незримого сообщества, своеобразных «законодателей» Республики Литературы. «Существует открытое для всех и каждого сословие благородных, — пишет он, — но не было эпохи, когда бы это сословие стало бы многочисленным. Это незаметная, распыленная, лишенная внешних знаков отличия аристократия, чье существование официально никем не признано, она существует без грамот на дворянство, но при этом самая блестящая из всех. Не обладая властью, эта аристократия обладает удивительными возможностями, она часто вела за собой весь мир, определяя его будущее. Из ее среды вышли самые могущественные правители, каких только знала история, единственные, которым удавалось и после смерти на протяжении веков править людьми»