Мировая республика литературы - [48]
Политическая и интеллектуальная замкнутость франкистской[195] Испании — одна из самых знаменательных изоляционистских попыток этой страны. Ее изоляция, направленная на усиление национальных привычек, была одновременно и пассивной, и активной (наступательной в плане национальном и страдательной в плане интернациональном). Гражданская война стала рубежом и для испанской литературы: она была сломлена. Движения авангарда, начавшиеся в 10‑х, 20‑х и продолженные поколением 27 года были грубо оборваны; испанские интеллектуалы в большинстве своем уничтожены, литература, создававшаяся под контролем цензуры в 40‑х и 50‑х годах, была ослаблена и обеднена.
Хуан Бенет, приехавший в Мадрид в 50‑е годы, описывает литературную среду, попавшую в политическую зависимость. Реализм был вменен в обязанность, проблематика годилась только для внутреннего употребления, а эстетика романа была полностью традиционной. Бенет говорит: «Литературное убожество всех испанских романистов бесило меня […]. Они копировали испанскую действительность с помощью традиционных средств великой натуралистической школы, я не мог этого вынести»[196]. Функциональная эстетика реализма, как мы видели, один из самых убедительных признаков гетерономии, то есть большой зависимости всего испанского литературного пространства от политического режима. Литературная Испания начала 60‑х годов была наиболее консервативной и наиболее зависимой среди всех остальных стран Европы. Это была страна, для которой история (и политическая, и литературная) остановилась, и где не ведают ни об одном событии, происходящем в мире.
В этой остановившейся стране Бенет порывает с национальной проблематикой и осознает необходимость существования литературы, которая для того, чтобы стать по — настоящему современной, должна выйти за рамки политики. Его редкая осведомленность о том, что выходит в Париже (он тайно, по дипломатической почте получал от брата, живущего в Париже, выходившие там книги), дает ему возможность увлечься литературными новшествами всего мира: «Я получал все переводы господина Куандре, выходившие у Галлимара, и таким образом прочитал во французском переводе Фолкнера. Франция была необыкновенно важна для меня, все приходило оттуда. Я получал «Новые времена» с месячным опозданием. Еще у меня были все номера этого журнала с 1945 по 1952 год, и именно там я открыл для себя американский черный роман»[197].
Распространение повсеместно признанных литературных текстов позволило тайно сформироваться независимому полюсу: человек, находившийся почти что в экспериментальных условиях культурной изоляции (или по крайней мере считающий свое положение таковым), открывает для себя эстетическую революцию, изменившую романную технику в Америке 40‑х и 50‑х годов. Образцы ее, ставшие известными во всем мире, снабдили его тем материалом, который позволил ему вступить в спор с литературными и эстетическими нормами, господствовавшими в его стране. В результате окольными путями была установлена связь между архаичной, традиционной стилистикой национализированной литературы одной страны и литературным новаторством интернациональной культуры.
Решение Бенета писать, исходя из литературных норм, принятых на Гринвичском меридиане и неведомых в Испании, живущей под гнетом политической цензуры, было проявлением неслыханного мужества. Принятое решение обрекало его на полную неизвестность в испанском национальном пространстве ровно на то время, какое понадобилось бы, чтобы это пространство глубинно изменил факт присутствия в нем Бенета, запоздание было бы преодолено и понята та революция, которую он начал внедрять. Ему пришлось ждать десять или пятнадцать лет, выросло новое поколение и приняло у него эстафету, провозгласив его крупнейшим писателем испанской современности. Его жизнь в другом времени, обрекшая его на одиночество, изолировав от людей его поколения, помешав создать какую — либо литературную группу или школу, усилила в нем ощущение достигнутой вопреки всему и всем свободы и необходимость этики, которая была бы одновременно и идеологией, и эстетикой. «Мне кажется, — сказал он, — что я порвал «морально» с литературой, которая создавалась в этой стране раньше. Молодые романисты, такие, как Хавьер Мариас, Феликс де Асуа, Соледад Пуэртолас, куда лучше образованы, чем мое поколение. Но они точно так же, как я, мало уважают традиционную испанскую литературу. Они учились своему ремеслу, читая английских, французских, американских, русских писателей, […] и они порвали с традицией точно так же, как я. Дело не в позиции мэтра, скорее они признали правильность поведения, этику»
