Мировая республика литературы - [12]

.

Октавио Пас в своей книге «Огни Индии» тоже вспоминает, как открывал Париж в конце 40‑х годов, это знакомство и для него было материализацией литературных картин и образов. «Мое знакомство оборачивалось узнаванием, — пишет он, — я много бродил по городу, открывая незнакомые улицы и кварталы, но в них я узнавал другие, которые никогда не видел, но о которых читал в романах и стихах. Я не выстраивал Париж, я его восстанавливал по памяти, а иногда при помощи воображения»[48]. Испанец Хуан Бенет тоже пишет о непреодолимой притягательности Парижа: «Думаю, я вправе утверждать, что между 1945 и 1960 годами Париж притягивал к себе внимание всех студентов и всех людей творческих профессий [Мадрида]. […] До нас доносилось только отдаленное эхо межвоенной культуры, но Париж оставался Парижем, и, несмотря на поражение, французская культура по — прежнему занимала то привилегированное место, какое ей всегда отводили испанские либералы […]. Точно так же, как в 1900 году, Париж манил к себе двумя возможностями — возможностью учиться и возможностью стать светским человеком, о нем мечтали те, кто не довольствовался неуклюжим простодушием испанцев». Подчеркнув далее две характерные черты Парижа — интеллектуализм и приверженность к политике, Бенет пишет: «После войны притягательная сила Парижа только увеличилась, с одной стороны, благодаря терпимости к противникам Франко и возможности вести оттуда идеологическую войну, с другой, благодаря сумрачной неистовости экзистенциализма — не имея соперников, он надолго пленил всех университетских бунтарей»[49].

Совмещение несовместимого превратило Париж и для самой Франции, и для всего остального мира в столицу республики без границ и пределов, в главный город вселенской родины, лишенной патриотизма, в центр королевства литературы, живущего вопреки государственным законам, чье безнациональное население повинуется лишь императиву искусства и литературы, словом, в столицу Мировой Республики Литературы. «Здесь, — пишет Анри Мишо о книжном магазине Адриенн Монье, который был главным святилищем Парижа, и где происходило приобщение к литературе, — родина тех, кто не нашел себе родины, живя свободно, распустив душу по ветру»[50]. Париж становится столицей для тех, кто провозглашает себя живущим вне наций, вне законов политики, одним словом, для художников. «В искусстве нет иностранцев», — сказал Брынкуш[51] Тристану Цара на одном из сборищ в Клозери де Лила в 1922 году. Как только речь заходит о Париже, возникает эпитет «интернациональный», свидетельствуя о том, что это действительно всемирно признанная литературная столица. Весь мир оказывает Парижу кредит доверия, считая, что он наделен властью приобщать к мировой литературе, и этот кредит имеет реальные и весьма ощутимые последствия. В своем эссе «Париж французский» Валери Ларбо рисует портрет совершенного космополита, вновь утверждая после националистического угара Первой мировой войны его право на существование. Он пишет: «Это парижанин, но его кругозор не ограничивается пределами города. Он знает людей, знает, насколько они различны, знает, по крайней мере, свой континент и соседние с ним острова. […] Ему мало быть парижанином. Но все, что он делает, он делает ради вящей славы Парижа, ради того, чтобы Париж не остался чуждым ни одному из веяний, чтобы Париж участвовал в любой деятельности, где бы она ни происходила, становясь таким образом столицей, которая будет превыше любой местной политики, как в области экономики, так и в области чувств, интеллектуально — интернациональной[52] столицей».

К всеобщей вере в исключительную литературность Парижа, в его политический либерализм прибавляется еще и вера в его артистический интернационализм. Постоянное употребление эпитетов «всеобщий, универсальный, интернациональный» способствует как воображаемому, так и реальному превращению Парижа в интернациональный центр международной мысли, в результате чего, с одной стороны, укрепляется мифологический образ Парижа, а с другой, увеличивается приток художников — иностранцев, политических беженцев и художников — одиночек, приезжающих пройти «парижскую школу». Реальный и идеальный уровни совмещаются, подкрепляют друг друга, являясь один для другого основанием и поддержкой. Париж универсален и интернационален двояко: универсальная вера в его универсальность делает его универсальным в реальности.

Вера в могущество и уникальность Парижа привлекает к нему множество иммигрантов, и образ города как «вселенной в миниатюре» (сегодня этот образ воспринимается как весьма напыщенный) становится его реальной характеристикой. Между 1830 и 1945 годами в Париже обосновались многочисленные землячества — польские, итальянские, чешские, словацкие, сиамские, немецкие, армянские, африканские, латиноамериканские, японские, русские, американские — одним словом, приехавшие со всех концов мира политические эмигранты и художники всех мастей, пожелавшие примкнуть к мощному французскому авангарду. Своеобразный синтез политического убежища и художественного святилища превращает Париж в новый Вавилон, космополис, международный перекресток артистического мира.