Мир вашему дому - [92]

Равиль пил молоко и отлеживался на спине, чтобы дать отдохнуть желудку. Он ненадолго засыпал, но тупая, ноющая боль будила его, и он, раздраженный и растерянный, открывал глаза, находил взглядом темное железное кольцо, прибитое к балке когда-то его отцом. За кольцо цепляли зыбку. Вот здесь, в полутора метрах от пола, укачивали и баюкали Тимер-Булата, потом его, Равиля. Что думал отец, склоняясь к зыбке и вглядываясь в сморщенное от плача лицо младшего сына? О том, как тяжело ломать в карьере камень и грузить его вручную в машины? Нет, тогда, после войны, машин было мало, и камень возили телегами. Лошади, хрипя, надрываясь, тащили телеги к известковым печам, где из камня получали карбид. Равиль помнит, как они бросали розовые камни в сугроб и поджигали. Карбид горел бледным, но сильным, устойчивым пламенем, снег под ним таял, и камешек, уменьшаясь на глазах, опускался вниз. Они смотрели сверху в узкую лунку на догорающий карбид и обнажившуюся черную землю, что притихла до весны.

Равиль настойчиво вызывал в памяти воспоминания, чтобы отвлечься от боли, обмануть ее. Тимер-Булат любил опасные игры с карбидом. Он мелко крошил его и высыпал в пузырек, заливал водой, быстро вставлял деревянную затычку и швырял в озеро. Мальчишки убегали за кусты и оттуда смотрели, как рвется в воде самодельная бомба. Но однажды пузырек разорвался в руках Тимер-Булата, и он едва не остался без глаз.

Но боль снова возвращала его из детства, и Равилю снова казалось, что внутри его сидит маленький жестокий зверек, царапает и рвет ему внутренности. Молоко только на время успокаивает это кровожадное существо.

— Инэй, — позвал он мать.

— Что, улым?[11] — спросила она и быстро вошла в комнату. Видимо, мать сидела у себя за перегородкой.

Равиль вгляделся в красные запавшие глаза матери, ее увядшие щеки и признался:

— Сам не знаю, зачем позвал.

— Знаешь… — сказала мать и скорбно оглядела сына. — Ребенок ждет помощи от матери всю жизнь, пока она жива. Отец рассказывал, как умирал на войне Валинур, сын Рафата. В полном уме восемнадцатилетний парнишка звал мать. Верил, видать, что она помогла бы ему. Но вот как тебе помочь, сынок? Я ведь давно вижу, что плохо тебе, нездоров ты. Лето вон кончается, а тебе все хуже, хоть ты и скрываешь. Сперва я думала, переживает, мол, сын за свою старую работу. Потом гляжу, ты и простой работой не брезгуешь. Вильданов, который у вас на горе работает, как-то рассказывал, что ты работящий и тебя там уважают. Тимер-Булат всегда говорил, будто ты белоручка. Ошибся тут старший… Или ты другим стал. Не знаю.

Мать ушла за перегородку. Равиль слышал, как она о чем-то негромко шепчет. Вспоминала или разговаривала с собой? Равиль отвернулся к стене.

К вечеру ему стало лучше. Он, тепло одевшись, вышел на улицу и побрел к речке.

На лугу лениво щипали травку ожиревшие за лето гуси. Что-то взбрело в голову лобастому теленку, и он, вскидывая задом, побежал между кочек. На него неодобрительно зашипели гусаки, один из них ухватил теленка за пушистый бок, и молодой пострел, присмирев, широко расставил передние ноги и загляделся на зеленую стену кустарника у реки.

Равиль прошел мимо задумавшегося теленка и, лавируя между гусиными выводками, добрался до речки.

Он сел на теплый песок у воды и бездумно стал смотреть на пустые корпуса турбазы за речкой. За ними, на холмах, сгущались тени, и ельник сливался в одно густо-зеленое пятно.

Скоро Равиль услышал шорох песка за спиной. Он повернул голову и увидел крепкие загорелые ноги.

— Флора? — спросил он.

— Я, — неуверенно ответила она.

Флора опустилась рядом и подобрала ноги.

— Как твое здоровье? — спросила она. — Ты очень похудел.

Равиль, не отвечая, глядел на ее узкое смуглое лицо, чернеющие в длинной прорези глазниц зрачки и прямой нос с тонкими полукружьями ноздрей.

— Ты не меняешься, — удивился он. — Будто навсегда решила остаться семнадцатилетней.

«Несмотря на все жизненные передряги», — подумал он про себя и отвел глаза.

— Ты плохо помнишь меня семнадцатилетнюю, — усмехнулась Флора. — Я очень изменилась. Но сейчас не обо мне речь. Не нравится мне, Равиль, как ты выглядишь. В мае ты был хоть и невеселый, зато крепкий, щекастый. Что с тобой? Думаешь много?

— Совсем не думаю, — просто ответил Равиль. — Раньше думал. Нельзя было не думать — работа заставляла. Теперь за меня другие думают.

Флора долго молчала.

— Ты непонятный какой-то стал… — печально сказала она. — Зачем-то вернулся домой, зачем-то устроился на завод, никто не знает твоих планов. В кино тебя не видно, в библиотеку не ходишь, ни с кем не дружишь. Думала я вначале, что ты ко мне на почту будешь часто заглядывать. Но ты ни разу не пришел. Неужели у тебя в жизни не осталось друзей, которым надо написать, послать телеграмму, поздравить? И они тебе не пишут…

— Они не знают мой новый адрес.

— Как я тебя раньше понимала, — не слушала его Флора, — мог весь вечер промолчать, но я все равно знала, о чем ты думаешь.

— Какие тогда мысли? В школе, — пожал плечами Равиль. — Забот не было, воспоминаний никаких. Теперь сижу на берегу речки и подсчитываю, сколько воды утекло мимо.