Мир тесен - [105]

Словом, мой попутчик ехал со всем мыслимым для него комфортом: с водкой, чистой постелью и своей музыкой…

Вот и сейчас он снова завел свою адскую машинку и наслаждается.

— Работа у тебя, видно, интересная, рассказал бы? — спрашиваю я.

— Интересная… шуруем!

— Так расскажи.

— Говорю — шуруем! Вкалываем! Как часы. Пять сотен в месяц, а то и все шесть…

Большего он не может рассказать о своей работе, как будто это пустое место, где ничего, кроме денег, не растет.

Начатая поллитровка подрагивает на купейном столике. За окном заметно темнеет. Когда мальчишка начинает резвиться, кувыркаться на полке или играть на губах пальцами, мой попутчик взглядывает на него строго и роняет сквозь золотые зубы:

— Сашка, не балуйся, а то напьюсь!

Мальчик сразу съеживается и затихает.

Вдруг, как часто бывает в поездах, заговорило молчавшее весь день радио:

— Седьмой вальс Шопена, исполняет Святослав Рихтер.

Даже искаженная хрипловатым поездным радио, музыка прекрасна.

«Так некогда Шопен вложил

Живое чудо

Фольварков, парков, рощ, могил

В свои этюды…»

— вспоминается мне, и становится еще печальнее на душе, но потом вдруг светлеет: я думаю о том, как хорошо, что люди учатся и работают на земле не только ради денег.

Видно, и Мишу растрогала музыка.

— О даёт! О даёт! Как на балалайке! — хвалит он Рихтера и протягивает руку, чтобы потрепать по плечу сына. Но тот привычно увертывается, и рука моего попутчика повисает в воздухе, так и не найдя опоры.

ЕЩЁ О ЛЮБВИ

Я много читал о любви, много слышал, но, пожалуй, точней других определила её суть моя восьмилетняя племянница Маруся.

Однажды летом, в гостях у сестры, наевшись помидоров с чесноком, я сидел на балконе, листал томик Чехова, нежился в раскосых лучах заходящего солнца. Прибежала со двора Маруся, бросилась мне на шею.

— Маруся, — сказала я ей, отстраняясь, — ну, что ты лезешь целоваться — от меня чесноком воняет.

— Ну и что ж? — засмеялась Маруся. — Когда любишь не воняет! — и в глубине её светлых сияющих глаз кувыркнулись тёмные чёртики.

«До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть…» — прочел я, раскрыв книгу. Истинно так: «Тайна сия велика есть».

БОЛЬШАЯ ЗЕЛЕНАЯ ПОЛЯНА

По крутым склонам гор скользят и льются в долину обильные лучи утреннего солнца. Мокрые от росы горы искрятся и колятся на гигантские разноцветные пирамиды.

Кудахчут куры и блеют овцы во дворах аула Согратль, плоские крыши которого распластались далеко вниз по ущелью. В голубом прозрачном воздухе вьётся над саклями голубой кизячный дым — согратлинские женщины готовят завтрак для своих мужчин и детей.

Я стою на крыше, у моих ног из ржавой жестяной трубы тоже валит душистый дым.

Медленный, по-утреннему студёный ветер уносит его с крыши, расстилает над большой зелёной поляной, огороженной металлической сеткой, колышет в розовых кронах персиков, цветущих за этой поляной, непривычно пустой для дагестанского аула, где каждый метр земли на учёте, где крыша одной сакли служит двором для другой.

Внизу по каменистой улочке идет худенькая девочка с кувшином за плечами, походка её легка, она бежит к источнику.

— Девочка! Девочка, скажи, что это за поляна?

Она останавливается, поднимает нежно-румяное личико и, приветливо улыбнувшись, отвечает с едва приметным акцептом:

— Это кладбище. Раньше здесь жили мёртвые.

Большая зелёная поляна — древнее кладбище согратлинцев. Никто не знает, когда хоронили здесь в последний раз. Не только высоких надгробий, но даже кочек нет на этой поляне — всё стерло время. Но память согратлинцев оказалась тверже камня.

НАДЕНЬКА

У него была невеста Наденька — пианистка из Гнесиных. Накануне свадьбы они пошли в оперу. Наденька, с партитурой в руках, следила за исполнением ролей и горячо радовалась, когда что-то не вполне удавалось певцам или оркестру. Это поразило его, ему стало безмерно скучно с Наденькой. Они расстались.

С тех пор, когда на него вдруг наваливается безотчетная тоска и жизнь кажется неудачной, стоит ему вспомнить Наденьку, как он сразу веселеет и в который раз благодарит проведение за то, что накануне свадьбы оно послало его с невестой в оперу. Иначе нарожала бы ему Наденька таких же усердных деток и радовалась вместе с ними его ошибкам.

СТАРИК ЮРШОВ

Вечерело. У входа во двор мне встретился старик Юршов — почти двухметровый, синеглазый красавец в серой кепке, в черном полупальто, с палочкой в набрякшей венами руке.

— Мочевой пузырь! — загадочно сказал старик Юршов, останавливаясь передо мной. — Неправильно себя вели. Алкоголь — оно отражается прямо на корень и на мочевой пузырь. Я читал. Врачи не говорят, они не знают, а я читал. А сейчас не читаю — слепой почти, и забываю всё. Письмо пишу и адрес забываю. Всё от алкоголя — отражается прямо на корень и на мочевой пузырь. Оно не говорится, но понятно.

— Он в глаза мне посмотрит вни-ма-тельно… — запели ещё не очень пьяными жалостными голосами какие-то женщины в двухэтажном доме через дорогу.

— «Он уже не посмотрит… а ведь как смотрел когда-то… какой был мужчина!» — Я улыбнулся старику и сделал шаг в сторону.

— Как там в Москве, зашибаешь? — старик Юршов ловко щёлкнул восковым пальцем под горлом, обвисшим синюшной кожею, и молодой подлый огонь вспыхнул в его глазах.