Мир тесен - [104]

Принимает корреспонденцию худенький загорелый мальчик в белой сетчатой тенниске, надетой прямо на голое тело. Когда он приподнимается со стула, чтобы положить пакет на весы, на его зелёных техасах отчетливо виден мокрый круг — море в трехстах метрах от почты. Мальчишке не дашь больше четырнадцати лет, наверное, он учится «на должность». Его выгоревший на солнце чубчик аккуратно приглажен, белёсые брови строго сведены к переносице малинового, облупившегося носа.

— А это что за слово, непонятно? — сурово спрашивает он чернявую девчушку, возвращая ей один из пакетов.

— Главцентробумпром, — уверенно читаю я, заглянув через её худенькое плечо с маленькой, словно сургучной, родинкой на левой ключице — Главцентробумпром.

— А-а, — нарочито спокойно говорит мальчишка и, вдруг перехватив мой взгляд, замирает с открытым ртом. Его чистые глаза наполняются трепетным светом восторга, и ясно, что кроме этой капельки сургуча, нет для него сейчас ничего на свете.

Девочка нерешительно прикрывает родинку ладошкой.

На улице дует вольный морской ветерок, томительно пахнут белые гроздья акации, выхлопывают синий вонючий дым машины. Мне почему-то вспоминается, как ходил я в школу в ботинках, подошвы которых были прикручены алюминиевой проволокой. И как однажды, когда мне было уже лет тринадцать, я увидел толстую книгу в коричневой обложке, на которой было написано прописными буквами «САТИРА И ЮМОР». Я почему-то решил тогда, что Сатира — это девушка, а Юмор — мужчина, и сладостно думал, что они любят друг друга, как Тахир и Зухра или Тристан и Изольда.

Главцентробумпром — невольно возвращаюсь я в мыслях к несуразному конторскому слову, к мальчику и девочке, вся жизнь которых так далека от этого слова. Я думаю о том, как старательно он выписывает квитанции, ставит штемпели, как дрожит его сердце от усердия и боязни напутать. Я хорошо его понимаю, потому что тоже получил свою первую зарплату в пятнадцать лет. Вполне возможно, что ночью ему приснится этот ГЛАВЦЕНТРОБУМПРОМ в виде слона с прозрачным полиэтиленовым брюхом, набитым заказными письмами, с чугунными ногами, которые могут раздавить в любую минуту, с горящими глобусами вместо глаз. Слон вот-вот настигнет его, стопчет, но тут вдруг, откуда ни возьмись, появится чернявая девочка с маленькой сургучной капелькой на левой ключице, возьмёт его за руку и одним рывком поднимет в небо.

ПОПУТЧИК

Ухают под полом вагона литые колёса. За толстыми стеклами косо летят в мутно-серую бездну дальние лесополосы. Опрокидываются навзничь телеграфные столбы. Приплясывают на стыках пригорки, чернеющие среди рябых полей, едва припорошенных первым снегом. О лете напоминает лишь этикетка с зелёными берёзами, наклеенная на поллитровке российской водки.

— Декабрь проходит, мать твою, а снега ни хрена нету! — нежно глядя в поля, говорит мой сосед.

— Ты бы при ребёнке не матюкался.

— А Сашка у меня свой парень, скажи, Сашка! — Он треплет за узкое плечико равнодушно увертывающегося от его руки шестилетнего сына. — Мы люди простые, институтов не кончали. Русский язык без мата всё равно как справка без печати.

— Вырастет, тебя же матюкать будет. Вспомнит отцовскую науку.

— Чего? Я от него независимый. На старости мне пенсию дадут, государство об нас заботится. Давай лучше выпьем… Давай, студент, выпьем!

— Спасибо, не хочу.

За окном зябко, выпить я бы не прочь, да пить его водку противно. Когда шагнул я с перрона Курского вокзала в этот вагон, у меня оставалась в кармане одна-единственная трёшка. Рубль взяли за постель, и ехал я домой, что называется, на честном слове.

— Значит, не хочешь? Ладно, — он деланно улыбается, показывая четыре золотых зуба, наливает себе в пластмассовый стаканчик, пьёт залпом, остервенело мотает сухой маленькой головой с редким русым чубом, нюхает докторскую колбасу и ею закусывает.

Я закрываю глаза, будто дремлю. Мы едем вторые сутки. Я уже многое знаю о моём попутчике. Звать его Миша, он горняк — работа вредная, опасная и денежная. Месячный заработок Миши в пять раз больше месячного заработка врача, инженера или учителя. Это он сам привёл мне такую статистику, при этом его светло-коричневые, близко посаженные глаза полнились золотым блеском.

— Вот ты, студент, жмёшься на какую-нибудь тридцатку в месяц, кашу наворачиваешь, всю жизнь учишься, а толк какой? Я три класса да два коридора кончил, а не жалуюсь — за получку расписаться сумею, больше и не надо. Эти там учителя, или врачи, инженера, всякие учёные, они таких денег не видали! Я чего… вкалываю! Я простой… работяга… вкалываю и на доске висю — почёт-уважение. Захотел — напился, я простой… вкалываю! Без меня куда денешься? Я вкалываю… Повкалывал — и гроши на бочку, пжалста, распишитесь, Михаил Игнатыч! То исть это я, — так он изъяснялся мне в первый день нашего путешествия, наставлял, поучал, без конца хвастался: своими заработками, своим плащом-болоньей, своим проигрывателем, своей якобы необыкновенной силой и успехом у женщин.

Проигрыватель, на котором Миша беспрерывно крутил музыку, действительно достоин описания — кстати сказать, он во многом напоминал хозяина. Это была воистину страшная машинка: чёрный пластмассовый ящичек помещался в чемоданчике из кожзаменителя, где-то там, внутри, прятались батарейки, которые двигали маленький диск, оклееный ядовито-зелёной фланелью. Пластинки можно было крутить только маленькие, гибкие — кустарного типа. Из-под иглы завывало, хрипело — негромко, но достаточно противно: «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сего-дня-яяяя…»