Мир тесен - [10]

Слава положил руку на ее тонкую талию.

— Ты куда: на завод или в институт рискнёшь?

— Нет, Таня, что ты, я прямо в академию наук, у меня есть в Москве дружок, пишет, что там, в академии, меня ждут: есть вакансия дворника.

Музыка оборвалась. На середину зала вышла распорядительница вечера.

— К столу! Просим к столу!

Все сгрудились у дверей класса, где были накрыты столы. Таня не отпустила руку Славы, они сели рядом. Полетели в потолок пробки шампанского, прикрываясь ладошками, завизжали девчонки.

— Дорогу осилит идущий! — начал первый тост одноглазый завуч школы, прозванный «циклопом».

После недружного ура, стали чокаться, выпили и застучали вилками. Заиграл оркестр, снова начались танцы.

— Славка! — заговорщицки позвал длинный Гарька-Жердь.

Он завел Славу в пустой темный класс и запер дверь ножкой стула.

— По щучьему велению — по моему хотению! Р-раз! — Гарька выхватил из парты бутылку «Мускателя».

— Давай выпьем! — Распечатав бутылку, он до краев наполнил тонкий стакан, подал его Славе. Первый раз в жизни Слава выпил полный стакан крепленого вина и почувствовал, что у него одеревенели скулы.

С горькой, непривычной сигаретой в зубах он стоял потом в темном боковом коридорчике, взволнованно и пьяно думал о Гале. Хохоча, выбежали в коридор Гарька-Жердь и чернокосая девчонка из «параллельного» десятого. Не замечая Славы, Гарька стал целовать и тискать девчонку; вяло отбиваясь, она сникла у него на плече, Щемящее, сладкое смущение охватило Славу. Он незаметно вышел из коридора, открыл дверь на черную лестничную клетку, но и там стояла парочка. Словно все они сговорились поскорее расстаться с детством, со всеми его запретами: не пить вина, не целоваться, не курить. Тогда Слава смело пересек зал, положил руки на плечи просиявшей Тане и они закружились вместе со всеми.

Спустившись со второго этажа по широкой лестнице, щедро убранной увядшими ветками и цветами, они вышли в школьный двор. Таня взяла его пальцы в свои сухие горячие руки. Он почувствовал, что она дрожит, и эта дрожь передалась ему, толкала к ней. Слава взял обеими руками её пушистую голову, поцеловал в полураскрытые губы. Таня крепко обняла его и закрыла глаза. Он целовал мягкие губы, лицо, волосы, пахнущие травой и солнцем.

Захлопали двери парадного. У ворот зашумели.

— На море! Встречать рассвет!

Тихими, призрачными улицами пошли они к морю. Выйдя на берег, разулись. Холодок остывшего за ночь влажного песка доставал до сердца, и оно сладко вздрагивало.

— Солнце! Слава! Смотри, солнце! — крикнула Таня.

— Без тебя вижу. — Он снял брюки, не глядя швырнул на замусоренный песок белую рубашку и с разбегу бросился в море.

Вернулся домой в восьмом часу утра. Машинально разделся, лег и проспал до двух часов дня. Во сне они вместе с Галей собирали в поле ромашки, она, смеясь, убегала от него, тяжелое крыло волос билось о хрупкие плечи, закрывало лицо.

Проснувшись, он долго лежал не открывая глаз. Поднявшись с постели, почистил зубы и долго пил воду. Подошел к зеркалу платяного шкафа: губы были чужие, кривые, жесткие. Он вымыл их мылом и снова посмотрел в зеркало. Нет. Все равно казалось, что они не такие, какие были до первого поцелуя.

«Чужие губы, чужие случайные руки, кислое вино, горькая сигарета. Неужели все это и есть та самая взрослость? Куда же они спешили? Куда все они спешили?»

— На память, — чуть слышно сказал Слава, прижимая раскаленный уголёк сигареты к кисти левой руки. Он не охнул, он принял боль, как должное…

VIII

Шрам остался маленький, но приметный — белый, чуть вдавленный кружок. Слава погладил его и улыбнулся.

Поезд замедлил ход. Слава вышел в тамбур. В открытую дверь врывался запах угольной гари, лязг колес, холодный весенний ветер. В пепельно мрачном небе плыла над городом древняя крепость. Было четыре часа утра. Слава застегнул бушлат, потянулся всем телом, громко произнес:

— И дым отечества нам сладок и приятен!

— Малчик, не ставай фоферёк батьку в печку! — Заспанный, неопрятный проводник отстранил Славу от двери, сунул флажки под мышку; с лязгом откинулась маленькая железная площадка, открывшая ступени вагона.

«А у нас здесь гораздо теплее, и снега нет, — отметил Слава, спрыгивая на перрон. — Дома, наконец, дома! Интересно, почувствует ли мама, что я уже в городе? Сейчас она спит, на рассвете она всегда засыпает, даже когда ее мучит бессонница. Куда же пойти? О! Пойду в чайхану, базарная чайхана уже открыта. Главное — я дома, пусть мама выспится».

В чайхане было тепло, дымился пятиведерный никелированный самовар, сверкающим праздником отражались в нем электрические лампочки. На голубоватом оцинкованном прилавке стояло десятка три расписных фарфоровых чайников. Слава помнил длинные деревянные столы, колченогие табуреты, а теперь здесь стояли веселые стандартные столики на черных железных ножках, железные стулья, оплетенные цветными шнурами. Стены чайханы были расписаны треугольными горянками, горцами в квадратных папахах, нефтяными вышками и кистями винограда, похожими на египетские пирамиды.

На столах белели сахарницы с мелко наколотым рафинадом. В чайхане не подавали ничего, кроме сахара и чая. Здесь не курили не распивали спиртного даже из-под полы, здесь совершалось святое дело — чаепитие.