Мир сновидений - [14]

se oli kaunis karkeloihin,

minkä piilotti povelle,

se oli kaupattu kananen.

Tuo oli tyhjä Tyyrin tytti

kulki Herran huonehesen

iImän kukkaa. —

Impi rukka

istui itkien aholla.

Kulki Luoja kaijatietä

muodossa maallisen urohon.

«Mita itket impi rukka?»

«Tuota vaivainen valitan,

kun olen tyhjä Tyyrin tytti,

vaha paimen pappilassa.»

«Miksi et mene kisahan?»

«Kuinkapa mina kisahan,

kun ei mulla kumppalia.»

Kukan antoi armo-Luoja:

«Sulho on sinulla suuri.»

Karkeli kyläinen kansa

kummulla välillä vetten

auringon alimenossa;

siellä Tyyrin tyhjä tytti

suuren sulhonsa keralla.

Riensi riemuiten kotihin. —

Kukan kätki lippahasen,

pañi alie päänalaisen,

kun heräsi, avasi arkun:

oli kukka kultalehti.

Tuosta tunsi suuren sulhon,

jonk’ oli kanssa karkeloinut

kummulla välillä vetten;

eikä itkenyt enempi.

СТРАННЫЙ

Странный, матушкин любимец,

от рожденья испужался,

ужасы повсюду видел,

злых вокруг он видел духов,

доброго не замечал он.

Мать коров пасти послала.

Воротился пастушонок,

да чудной явился в избу —

волос дыбом, молит-просит:

«Ой, родная, не могу я,

скот пасти не заставляйте!

Черт стоял среди болота,

леший ржал в лесу сосновом,

по пятам гналися гномы,

Землевик вставал из кочки!»

Пастухом не быть парнишке.

Посылают порыбачить.

Парень с моря воротился,

бледный заявился в избу,

шепчет синими губами:

«Страшны жители чащобы,

но морской народ страшнее!

Наяву я видел Турсу[8]:

море надвое распалось —

на мели сидел Белесый,

Пустота внизу зияла!»

Никакой моряк из парня. —

Посылают на пожогу[9].

Воротился он с пожоги,

чуть живой явился в избу,

закатив глаза, поведал:

«Страшны чудища морские

чудища огня ужасней!

Вьются гады, саламандры,

ядом из огня плюются,

Яга-баба зелье варит,

кочергой в котле мешает!»

Нет родне от парня проку:

«Порешить его, пустого!»

Мать расправу упредила —

увела в село на праздник.

Воротился сын оттуда,

не посмел войти он в избу,

за околицей слонялся,

прятался в кустах за полем,

мать нашла его в укрытье,

в самом дальнем огороде.

Сын ей кинулся на шею:

«Ой, родимая, голубка!

Лучше мне бежать отсюда,

лучше этот мир покинуть

и уйти в селенья Калмы,

на подворья Туонелы!

Страшное я вижу дома,

а в деревне-то страшнее!

Вурдалак стоит в воротах,

Оборотень у калитки,

в закоулке ждет Злосчастье,

у дверей Упырь уселся».

Поняла сыновню странность,

догадалась про страдальца,

что, родившись, испужался;

заплакала, не ругала,

с нежной лаской говорила:

«Что ж, поди, сынок-бедняжка,

отправляйся в ельник смерти,

в чащу темную усопших,

где лежит отец любимый,

спит в избе своей подземной,

где священные деревья

тихую ведут беседу

о покойных, об ушедших,

в вековой. ночи печальной».

Спрашивал отец в могиле:

«Что ты плачешь, гордость рода?»

«Я о том, родимый, плачу,

что леса меня не любят».

«Рощи песней успокоишь,

как отцы и деды прежде».

«Я о том, родимый, плачу,

что пути мне нет на море».

«Ахти[10] жертвами задобришь,

как отцы и деды прежде».

«Я о том, родимый, плачу,

что с огнем мне не поладить».

«Заключи огонь в оковы,

как отцы и деды прежде».

Все рыдает гордость рода.

«Что ты плачешь, моя радость?»

Тут открыл он свое горе:

«Ох, отец, возьми меня ты,

забери в поместья Калмы,

с детства я остался странным,

от рожденья испужался,

ужасы повсюду вижу,

жизнь сама — всего ужасней».

Из могилы глас раздался,

долетел из Туонелы:

«Деды и отцы боялись —

все ж положенное жили.

Хоть пустынно жйзни утро

вечер вечности пустынней.

Избы тесны в Туонеле,

узки под землею спальни,

ни луны здесь нет, ни солнца,

все один, один тоскуешь,

червь могильный стену точит,

точишь, гложешь сам себя ты

в этой скуке вековечной,

в тяжкой грусти и печали».

Сын из Туони вернулся,

воротился молчаливым

навсегда в родную избу;

в очаге огонь поправил,

по хозяйству стал работать,

иногда мурлыкал песню

про лешачек в темной чаще,

про русалок в синих водах;

он ходил и в лес, и в море,

ставил сети и капканы,

прожил весь свой век как надо

ни радуясь, ни печалясь,

дни нанизывал за днями,

будущие ли, былые,

хорошие ли, худые;

хорошие только помнил.

TUMMA

Tuo oli tumma maammon maija

syntymässä säikähtänyt,

näki kauhut kaikkialla,

haltiat pahat havaitsi,

ei hyviä ensinkänä.

Pani äiti paimenehen. —

Paimen metsästä palasi,

tuli outona tupahan,

haasteli haralla hapsin:

«Oi emoni, älä minua

pane kaijan paimenehen!

Lempo seisoi suon selällä,

Hiidet himui kankahalla,

juuttahat jälestä juoksi,

maasta Maahinen kohosi.»

Ei pojasta paimeneksi. —

Pantihin kalan kutuhun.

Palasi mereltä poika,

tuli valjuna tupahan,

kertoi kynnet kylmillänsä:

«Kauhea saloilla kansa,

meren kansa kauheampi!

Näin minä Tursahan tulevan,

meren kahtia menevän,

Kalpea karilla istui,

Tyhjä alla ammotteli.»

Ei pojasta merelle miestä. —

Pantihin palon tekohon,

Palasi palolta poika,

tuli vauhkona tupahan,

sanoi silmin seisovaisin:

«Hirveät meriset hirmut,

tulen hirmut hirveämmätl

Sylki kyyt kyventä, liskot

puhui liekkiä punaista,

Syöjätär porossa keitti,

Kehno käänti kattilata.»

Suku jo surmata saneli:

«Mitä työstä tyhjän miehen!»

Ennätti emo etehen,

kyyditti kylän kisoille.

Palasi kylästä poika,

ei tohi tupahan tulla,

kujilla kuvahtelevi,

piilee peltojen perillä;

löysi äiti seisomasta

takaiselta tanhualta.

Poika kaulahan kavahti:

«Ei emoni, kantajani!

Paras on miiiun paeta,

paras mennä näiltä mailta,

mennä Kalman karsikkohon,