Мир на Востоке - [131]

Возможно, кто-то назвал бы Ахима идеалистом. Но сам он себя таковым не считал. Слишком часто сталкивался он со всякого рода гнусностями, возвращавшими его с неба на землю и напоминавшими, в каком мире он живет… На сей раз огорчения его были связаны с Ульрикой, против которой опять ополчилось школьное начальство. Сжав кулаки и стиснув зубы, Ахим стонал: «Ну откуда, откуда в этих чиновниках столько глупости? Почему дураки всегда берут верх над здравомыслящими людьми?!» Ульрика старалась его успокоить: «Не волнуйся, малыш. Я уже давно не та безответная овечка, какой была раньше. Жизнь меня тоже научила показывать зубы…»

Дела у Ульрики складывались и впрямь не лучшим образом. Еще не был забыт конфликт из-за слишком смелого разреза на юбке, как возник новый, по куда более серьезному поводу и на куда более высоком уровне, говоря конкретно — из-за национального гимна и со школьной инспекцией.

А началось все с мелочи, с производственного обучения.

По распоряжению новой, весьма идейной, заведующей школьной инспекцией, товарищ Лешер, школьным учителям независимо от их предмета вменялось в обязанность овладеть навыками слесарного и столярного труда, дабы, как она это объяснила, они лучше проникли в психику своих учеников — будущих рабочих.

Директор Ульрикиной школы, дисциплинированный, как солдат, а главное — жаждущий видеть свою школу лучшей по всем показателям, немедленно принял распоряжение начальства к исполнению и повелел своим сотрудникам пройти так называемый курс производственного обучения. И вот несчастные учителя, будто у них и без того мало самых немыслимых обязанностей, не имевших никакого отношения к их прямому делу — то бишь учить ребят наукам и растить из них порядочных людей, — стали собираться раз в неделю после занятий в школьной мастерской и приноравливаться к работе со столярными инструментами, которых отродясь в руках не держали. В наставники им был определен учитель труда, до недавних пор работавший плотником на стройке. Держался он чрезвычайно строго, запрещал во время работы разговаривать, точно имел дело не со взрослыми людьми, а со школьниками, и позволял себе даже покрикивать кое на кого.

Со временем зароптали все, даже самые трусы, каковые, разумеется, тоже существуют в учительской среде. Но в первые дни весь педагогический коллектив покорно принял судьбу и усердно драил рубанками и шкуркой какие-то палки, из которых должны были получиться указки. Впоследствии, когда их оказалось такое количество, что даже торговля была не в состоянии взять всю партию, каждому великодушно было разрешено забрать их домой, кто сколько пожелает. Ульрика обеспечила себя указками не меньше чем до двухтысячного года, а сколько это штук, нетрудно себе представить. И хотя она ничуть не повысила свою квалификацию как преподавательница биологии и химии, тем не менее — как сказала бы товарищ Лешер — физический труд существенно укрепил ее связь с рабочим классом, особенно необходимую ей, при ее буржуазном происхождении.

Месяц спустя учителя восстали, и первым, у кого лопнуло терпение, оказался, ко всеобщей неожиданности, тихий, робкий доктор Бузениус, преподаватель немецкого и музыки. Устремив на плотника негодующий взор, он сказал:

— Я больше не желаю сбивать руки в кровь всеми этими рубанками, напильниками, рашпилями и так далее. Прошу вас, коллега, освободить меня от этих занятий. К вашему сведению, я играю первую скрипку в оркестре заводской самодеятельности, имеющем официальный статус народного, и потому должен беречь пальцы. Но после работы у верстака я не то что скверно играю — вообще смычок держать не могу.

Тем не менее плотник, ставивший рубанок гораздо выше скрипки, остался глух к его просьбе.

— Имеется указание товарищ Лешер, — произнес он тоном, не терпящим возражений, — а посему извольте делать, что вам говорят.

Но тут внезапно и другие, хоть и не были дружны с музами, встали на сторону Бузениуса и демонстративно отложили столярный инструмент: всем попросту надоело заниматься откровенно бессмысленным делом.

Известие об этом бунте произвело в отделе народного образования эффект разорвавшейся бомбы. Больший переполох могло вызвать, пожалуй, только сообщение, что вся школа осталась на второй год. Кое-кто углядел даже связь между неповиновением учителей и беспорядками на заводе: мол, и у нас завелись смутьяны, да еще где! В школе имени германо-советской дружбы, всегда считавшейся образцово-показательной, так сказать, гордостью города, куда неизменно возили всевозможных гостей и делегации.

Срочно был созван педсовет.

Но забастовка учителей — это еще полбеды. Неожиданно возникла другая история, которая постепенно отвлекла внимание от строптивых учителей и заставила начальство целиком сосредоточиться на Бузениусе. Случилось вот что.

Близилось Первое мая, день международной солидарности трудящихся, и ввиду такого события Бузениус, как преподаватель музыки, решил разучить с учениками кое-какие революционные песни, и среди прочего национальный гимн республики. Все бы хорошо, но вдруг в восьмом классе, том самом, в котором он был руководителем, ребята отказались петь первую строфу, причем инициатива исходила как раз от только что принятых в комсомол, то есть наиболее сознательных, первых и лучших, кому было доверено право надеть синие рубашки. Довод у них был такой: текст гимна устарел и после берлинских событий 13 августа 1961 года строчка, где поется «Германия, общее отечество наше», теперь не соответствует положению вещей…