Мир на Востоке - [130]

Поселившись в гостинице, и, судя по всему, надолго, Мюнц в первые же дни собрал у себя руководство округа: ответственных работников партии, профсоюза и исполкома. Отдельно он встретился с Франком Люттером, информированным лучше других, и проговорил с ним несколько часов. Только после этого он отправился в Айзенштадт на беседу с Дипольдом и Бартушеком, где заодно расспросил Хёльсфарта, Бухнера, Хайнца и других рабочих. Мюнц был достаточно опытен, чтобы тотчас уяснить сложившуюся вокруг перепрофилирования ситуацию. Совершенно очевидно, что Люттер и Бартушек возглавляли лагерь сторонников обновления комбината, а Дипольд и Хёльсфарт — лагерь противников. Но чем больше он слушал тех и других, тем труднее ему было разобраться, кто же больше болеет за дело, ставит интересы экономики страны выше своих собственных. Он понимал, что столкнулся здесь с конфликтом глубокого социального свойства, какие порой возникают в переломные моменты развития социалистического общества. Однако он был послан Центральным Комитетом сюда не затем, чтобы отдавать кому-то симпатии, а затем, чтобы провести в жизнь решение партии, и таковым было — перепрофилирование. Вот почему он должен был поддержать Люттера и Бартушека, ибо объективно правы были они.

Но вот кто был для него полной загадкой, так это Ахим Штейнхауэр. Он не вписывался ни в одну, ни в другую группу и, вообще, казалось, старался от всего держаться подальше — не то из трусости, не то из равнодушия, — такие люди бывают во всяком конфликте. И таких людей Мюнц ненавидел. Однако он не мог себе представить, чтобы именно Ахим принадлежал к этой породе, Ахим, с его горячим темпераментом и чуть ли не романтическим максимализмом, и потому решил приглядеться к нему повнимательнее. Но когда он углубился в подшивку «Факела», редактировавшегося Ахимом, тот стал для него еще большей загадкой.

Так что же двигало Ахимом? Нерешительность? Трусость? Последнее для него вообще не существовало, слово «трусость» для него звучало почти как иностранное, тот же, кто сгоряча обвинял его в этом, лишался его дружбы навсегда. Даже нерешительность была не в его характере. Он давно сделал свой выбор, самое позднее — в день кровавого побоища на стройплощадке, однако к своему решению он пришел совсем не так, как Люттер, Бартушек, Дипольд или Хёльсфарт.

Он прибыл слишком поздно. О том, что стряслась какая-то беда, он догадался, по вою сирен «скорой помощи», внезапно огласившему заводскую территорию. Он опрометью выскочил из кабинета, решив, что в одном из цехов опять авария, но, заглянув по дороге в партбюро, узнал от секретарши о событиях на стройплощадке и о том, что Бартушек уже там. Зрелище, представшее его глазам, потрясло его, произвело куда более гнетущее впечатление, чем все виденные им прежде аварии в цехах. Хотя драка уже прекратилась, самый вид стройплощадки — перевернутый грузовик, разбитые бытовки, изувеченные станки — свидетельствовал о разгуле грубой силы, о взрыве слепой ярости, с какой люди (еще недавно он бы сказал — братья по классу) кидались друг на друга. Раненых было великое множество. Одних перевязывали здесь же, на траве, других увозили в больницу.

На душе у Ахима было хуже некуда. Случившееся просто не укладывалось в голове. Кто же повинен в этом диком побоище? Ясно, не строители. Но вот взять работников комбината: какая тут раскладка? В известном смысле он понимал обе стороны. Ведь у тех, кто выступал против перепрофилирования, тоже были свои резоны. Большинство рабочих испытывали тревогу за свой завтрашний день, да и за сегодняшний тоже. А что касается Эриха, то им, помимо практических соображений, двигали, вероятно, еще и эмоции. С Дипольдом было сложнее. Он отлично понимал, что такое рентабельность, и наверняка руководствовался иными категориями, чем просто желанием сохранить директорское кресло, которое занимал второй десяток лет. С другой стороны, и у Клуте с Франком, рьяных поборников перепрофилирования, имелись веские доводы. Они делали упор на то, что экономика страны должна ориентироваться на самые передовые технические достижения, если хочет быть конкурентоспособной на мировом рынке и не потерпеть поражения на этом участке глобальной борьбы между социализмом и капитализмом. Кроме того, они ссылались на решение правительства и требовали от коммунистов соблюдения партийной дисциплины — первейшего уставного правила.

Так кого же он должен поддерживать в своей газете, а кого, напротив, подвергать критике? Ответа у него не было, а уж после побоища на стройплощадке, когда страсти накалились до предела, тем более. Слишком все запуталось.

Вдобавок ко всему его мучила неудовлетворенность собой, какой-то внутренний кризис. Все чаще он задавался вопросом: имеет ли смысл деятельность, солидно именуемая идеологической работой, если люди, в сознание которых он пытался вложить высокие идеи, опустились до того, что стали швырять друг в друга камни, в сущности ничем не отличаясь от своих дальних сородичей — обезьян, пользующихся в аналогичных ситуациях кокосовыми орехами. Черт знает что! Бухнер против Хайнца, Шиншилла против Клейнода, Бартушек против Дипольда, даже его лучшие друзья Люттер и Хёльсфарт и те готовы друг другу глотку перегрызть. Но он останется человеком, и никакие вывихи, сбои, уродства будней не заставят его разувериться в великой идее социализма. В конце концов, так ли уж много значит локальная стычка из-за какого-то перепрофилирования в сравнении с той революцией, что происходит в сердцах и умах миллионов его соотечественников, в сравнении с исторически уникальной попыткой создать здесь, в этой части Германии, государство рабочих и крестьян?