Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [29]

.

Сохранение подлинной свободы от искушения ложной свободы обеспечивается не только борьбой против революционной угрозы, но и постоянными мерами моральной дисциплины: ограничением права на аборт, криминализацией гомосексуальности и т. д. Риторика «защиты семейных ценностей», сопровождающая эти меры, напрямую отсылает к консервативной метафоре государства как большой семьи, все члены которой связаны взаимными обязательствами по отношению друг к другу. Можно сказать, что в этом отношении моральный дискурс является универсальной чертой неоконсервативной политики^[97] – как в Америке времён президента Буша, так и в России Путина. В условиях углубляющегося действительного социального раскола он создаёт иллюзию единства, «морального большинства», сплочённого перед лицом внешних угроз и эгоизма меньшинств, требующих защиты своих гражданских прав.

Неолиберальный курс, последовательно проводившийся в России с начала 2000-х годов, представлял себя как чистую рациональность, свободную от идеологии и политики. Сокращение социальных обязательств, снижение налогов для крупного бизнеса, либеральную реформу трудового законодательства или коммерциализацию публичного сектора сопровождали аргументы технократического правительства, апеллировавшего исключительно к здравому смыслу и «опыту развитых стран». Президент, как фигура, символизирующая единство общества и преемственность его исторических форм, традиционно дистанцировался от публичной защиты неолиберального курса, предоставляя это «деполитизированному» правительству. Можно сказать, что такое разделение компетенций между президентом и правительством соответствует господствующему в России идеологическому консервативно- либеральному симбиозу в целом. Важно, что этот симбиоз лишён видимых противоречий, встраивая неолиберальную рациональность и консервативный политический стиль в идеологическое единство.

Такое единство (в его американской версии) Венди Браун сравнивает с механизмом работы сновидения, описанным Фрейдом, где несовместимое в реальности счастливо совмещается благодаря бессознательной работе воображения^[98]. В такой интерпретации неоконсерватизм является не просто риторическим прикрытием реальной неолиберальной политики, а создаёт общую идеологическую структуру. Принципиально, что внутренние противоречия этой структуры не преодолены, но сохраняются в «примирённом» состоянии, особенности которого связаны с конкретными историческими обстоятельствами.

Консерватизм: конъюнктурный или ценностный? Один из самых популярных мотивов современной российской стабильности можно назвать «рождением порядка из хаоса». Согласно этому нарративу, отступление от исторического опыта в пользу либеральных универсалистских доктрин в период Горбачёва и Ельцина, на рубеже 1980-х и 1990-х годов, привело к социальной катастрофе, моральной деградации и реальной угрозе потери национального суверенитета. Эрозией государственной власти воспользовались олигархи, превратившие страну в пространство ничем не ограниченной конкуренции за власть и ресурсы. Приход Путина переломил эти угрожающие тенденции, прочно отделив бизнес от власти, и вернул стране её достоинство. Однако путинское возрождение не отменило трансформации 1990-х годов, а наоборот, синтезировало их со всем массивом предшествующей национальной истории. Оно как бы соединило в себе «всё лучшее» из имперского, советского и ельцинского периодов: внешнеполитическое могущество, христианскую мораль и прочный институт собственности.

Можно сказать, что подобная генеалогия способствовала политической экспроприации обоих противоборствующих лагерей ельцинского периода: прозападных либералов и «патриотическую оппозицию» (включавшую сталинистов из Коммунистической партии и имперских националистов). С одной стороны, новый официальный консерватизм реализовывал требования независимой от Запада внешней политики и реабилитации советского прошлого в качестве легитимной части национальной истории, а с другой – укреплял рыночные институты, созданные в 1990-е годы. По отношению к последним он выступал в качестве «Бонапарта», сохранившего социальные завоевания революции через пересмотр их политических ценностей.

Начиная с 2000-х годов, значительная часть либеральных элит отказывается от собственной политической субъектности, выступая в качестве экспертов при проведении неолиберальных реформ или прямо интегрируясь в государственную бюрократию. Подобная стратегия легла в основу «либерального консерватизма», воспринимавшего отказ от принципов либеральной демократии в качестве необходимой жертвы ради необратимости рыночной трансформации страны^[99]. Антиреволюционный элемент консерватизма в этом случае играл центральную роль, тогда как риторика исторического величия и морали воспринималась как инструментальная и вторичная. В то же время бывшие представители «патриотической оппозиции» постоянно выражали надежду, что Путин рано или поздно освободится от обязательств перед унаследованными от ельцинской эпохи либеральными элитами, и возьмёт курс на последовательную реализацию националистической консервативной программы