Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [27]

Фактически Лукач объясняет на языке моральной философии противоречие рабочего государства, которое в терминах марксистской теории было сформулировано Лениным в «Государстве и революции». Описанная в нём «диктатура пролетариата» – «отмирающее государство», государство с антигосударственной задачей, диктатура ради конца любых диктатур. Это сила, которую позже Вальтер Беньямин определит как «божественное насилие» – то есть насилие, снимающее условия для воспроизводства насилия как такового^[89]. Следуя ленинской мысли, такое государство не должно пытаться представить себя нравственной силой, выступающей как воспитатель по отношению к народу, но напротив – призвано убедить эти массы в том, что они больше не нуждаются в воспитателях.

Даже находясь у руля такого государства, революционеры должны осознавать его как зло (пусть и неизбежное в короткий переходный период). Ведь в тот момент, когда это государство поверит самому себе и начнёт всерьёз исполнять роль учителя морали, смысл его существования радикально изменится. Такое государство, осознавшее себя как добро, не только не «исчезнет», но и поглотит общество, превратившись в тотальный аппарат подавления, использующий аргумент общего блага как обоснование своей монополии на насилие.

Эти выводы, прямо следующие из рассуждений Ленина и Лукача, содержат не только пророчество сталинской диктатуры, но самое главное – основаны на принятии ответственности за саму её возможность. Таким образом, большевистский переворот стал моральным выбором, противопоставившим себя прежним законам власти и политики. Выбор, в который было заложено понимание и собственного невысокого шанса на успех.

Сталинизм, – как победа «этического государства» над стремлением к «упорядоченному обществу», – оказался главным свидетельством практической неудачи решения большевиков. Однако даже в самых жестоких условиях тоталитарной диктатуры моральное начало большевизма, его воля к борьбе с подавляющими обстоятельствами, оставалась обратной стороной реальности революции, потерпевшей поражение. Его можно увидеть и в трагической борьбе антисталинской Левой оппозиции 1920–1930 годов, и в осмыслении опыта ГУЛАГа Шаламовым, и в деятельности диссидентов- социалистов времён Оттепели. Сам Георг Лукач, прошедший через испытания и преследования, через сорок лет после «Большевизма как моральной проблемы», писал об «Одном дне Ивана Денисовича» Солженицына как об образце подлинного «социалистического реализма» – так как главным вопросом «реального социализма» остаётся моральный вопрос^[90].

Однако главным текстом советской эпохи, ключом к тайне её происхождения, нужно считать именно ленинскую работу «Государство и революция». Она оставалась своего рода гамлетовским «призраком отца», нависавшим над советским государством на протяжении всей его истории. Упакованная в канон официальной идеологии, эта книга постоянно напоминала об её условности, содержательно снова и снова ставя под вопрос само право государственной бюрократии на власть.

Эта двойственность большевизма – как нравственного выбора и действительного исторического опыта, как сознательной практики и подавляющей силы обстоятельств – составляет его наследие в принципиально неразделённом виде. Неразрешимое противоречие морали – вопрос о правильном действии индивида в неправильной, искажённой реальности – нашло в историческом большевизме попытку ответа. Попытку пусть не окончательную и потерпевшую поражение, но, возможно, пока единственную настолько серьёзную и масштабную в новейшей истории. В столетие Русской революции, её главный – моральный – вопрос всё ещё остаётся без ответа.

Глава III. В мутный колодезь да вниз да головой Консервативный ли режим в России?

Атмосфера вокруг последних президентских выборов в марте 2018 года, как и предсказуемая победа Владимира Путина, казалось бы, оставляют мало сомнений в консервативном характере российского режима. Эти скучные выборы фактически стали плебисцитом, в котором подтверждение верности национальному лидеру выглядело идентичным верности самой стране – её истории, суверенитету и политическим традициям. Избирательная кампания представляла из себя спектакль, роли в котором были тщательно расписаны стратегами из кремлёвской администрации: над жалкими фигурами оппозиционных кандидатов, олицетворявшими произвольность и безответственность политических игр, возвышалась принципиально деполитизированная фигура Путина, воплощавшая «вечное настоящее» – текучее время, исключающее любые непредсказуемые перемены. В этом образе настоящего ныне живущие не выбирают своё будущее самостоятельно, но лишь подтверждают участие в негласном договоре между поколениями. Подлинный выбор жителей России, таким образом, осуществлялся поверх вторичных политических форм – через силу обычаев и исторически сложившихся жизненных практик.

Этот консервативный, антиполитический и антидемократический характер легитимации путинского режима, однако, вполне органично сочетается с логикой рынка, пронизывающей российское общество: отказ от политического выбора оправдывается не только верностью традициям, но и тотальным недоверием к любым формам общественной жизни. Обратной стороной господствующего консерватизма становится индивидуальная «забота о себе», приоритет частного интереса над общим. Устойчивость сочетания правительственной консервативной риторики и рыночной атомизации общества стала особенно очевидна в предшествующий президентский срок Путина (с 2012 года). В этот период рост государственного национализма, особенно с 2014 года, на фоне присоединения Крыма и конфронтации с Западом, сопровождался последовательным курсом на коммерциализацию медицины и образования, а также общим снижением социальных обязательств. Так называемое «крымское большинство» – молчаливое единство патриотических граждан, сплотившихся вокруг поддержки внешнего курса Кремля – сочетает в себе гордость за воссоздание «исторической России» и постоянно растущее недоверие к конкретным государственным институтам