Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [26]

В этом смысле русская революция была прямым отрицанием всей предшествующей традиции марксистской политики – она стала революцией в неожиданном месте и с неожиданным результатом. Этот момент «вопреки» сопровождает всю историю 1917 года, вызывая надежду и удивление у европейских радикальных диссидентов внутри социал-демократии. Так, в апреле Роза Люксембург восторженно пишет о том, что революция происходит «несмотря на предательство, всеобщий упадок рабочих масс, дезинтеграцию Социалистического Интернационала»^[82].

Полгода спустя в таком качестве приветствует октябрьский переворот в России Антонио Грамши, называя его «революцией против “Капитала”»^[83]. Для Грамши Россия стала местом, где «события победили идеологию», большевики сделали выбор в пользу событий. Уникальное сложение этих событий, предшествовавших перевороту, отвергло абсолютный детерминизм «законов исторического материализма», дав возможность массам, освободившимся от диктат обстоятельств, самим делать свою историю. Этот освободительный акт, согласно Грамши, означал и начало эмансипации самого марксизма, прежде «коррумпированного пустотой позитивизма и натурализма»^[84].

Освободившись от «диктатуры обстоятельств» и отказавшись принимать их как чистое и неоспоримое выражение разума истории, большевики сделали моральный вопрос центральным и для судьбы русской революции, и для всей драматической истории социалистических движений XX столетия.

Несмотря на то, что главной действующей силой на протяжении 1917 года были именно сознательные рабочие, организованные в Советы^[85], цели революции и социалистический характер были результатом морально-политического решения большевиков. Так же, как русская революция не была определена простым сложением кризисных обстоятельств, задача перехода к социализму сама по себе не вырастала из динамики классовой борьбы. Напротив, она была неким новым, автономным обстоятельством, подлинным моментом кантианской «практики» – морального действия, опирающегося лишь на внутреннее убеждение в верности собственного решения. Ленинская партия приняла на себя этот моральный груз – перехода к социализму в стране, по всем определениям неготовой к такому переходу. Тяжесть этого будет проявляться на всём протяжении советской истории, моральная ответственность за все события которой, безусловно, определяется решением большевиков о взятии власти в октябре 1917 года. Более того, вопрос о такой ответственности легитимен лишь постольку, поскольку большевики сами полностью её осознавали. Выбор сторонников Ленина изначально был основан на трагическом принятии рисков, которые несёт в себе противоречие цели и средств, содержавшееся в решении о захвате государственной власти.

Наиболее точно и глубоко это противоречие было выражено Георгом Лукачем ещё в 1918 году, на заре советской истории. Лукач писал, что цель этой революции определяется не ей самой, но находится за пределами её конкретного социального содержания. Это путь от «великого беспорядка» капитализма, отчуждения, расщеплённости человеческой жизни, к всеобщему благу. Такая цель является универсальной, всемирной и трансцендентной по отношению к обстоятельствам конкретно- исторической ситуации революции в России. Для Лукача «конечная цель социализма является утопической в том же самом смысле, в каком он выходит за экономические, правовые и социальные рамки сегодняшнего общества и может быть осуществлён только посредством уничтожения этого общества»^[86].

Но если общее благо, как недостижимая высшая цель, всегда выносилось за пределы оснований для морального выбора (по Канту нравственность средств определяется безразличием к цели), то большевистский переворот возвратил проблему справедливого общества в качестве неотъемлемой части морального вопроса. Конечная цель сознательного, бросившего вызов обстоятельствам действия большевиков была связана с материализацией представления об общем благе, которое из возвышенного, постоянно ускользающего идеала должно стать достижимой действительностью, «реальной утопией»^[87].

Лукач формулирует эту альтернативу примерно так: или оставаться «хорошими людьми», автономными в своей нравственности по отношению к безнравственным, несправедливым обстоятельствам, и ждать, пока умозрительное общее благо станет действительной «волей всех», либо, захватив власть, навязать этим неразумным обстоятельствам свою волю. Инструментом этой воли к общему благу неизбежно становится государство, исторически созданное для прямо противоположной цели. Нравственная проблема из индивидуальной, таким образом, превращается в субстанциальную. Государство признаётся злом, в котором, тем не менее, остаётся необходимость. Использовать государство, предназначенное для утверждения неравенства и несправедливости, для торжества равенства и справедливости – значит осознанно пойти на разрушение собственной моральной целостности, пытаясь изгнать «Сатану руками Вельзевула»^[88]. В «Большевизме как моральной проблеме» Лукач ещё не может полностью отождествить себя с российским ленинизмом, признавая возможность положительного ответа на поставленную им дилемму («может ли добро происходить из зла») исключительно как следствие «веры».