Мир, который построил Хантингтон и в котором живём все мы. Парадоксы консервативного поворота в России - [30]

.

Если российский «либеральный консерватизм» можно назвать (следуя за известной классификацией Сэмюэля Хантингтона^[101], «ситуационным», то второй – «консерватизмом ценностей». Соотношение между этими двумя составляющими официального консерватизма на протяжении существования путинского режима всегда оставалось динамичным. И если в период экономического роста и неудачных попыток встроить Россию в западную систему гегемонии 2000-х годов доминирующим был «ситуационный», то начало третьего президентского срока Путина в 2012 году и особенно начало конфронтации с Западом после присоединения Крыма весной 2014 года очевидно характеризуется поворотом к риторике «консерватизма ценностей». Однако то, что представителями обоих идеологических лагерей считывалось как конъюнктурные колебания, на самом деле являлось элементами единой идеологической структуры.

К 2012 году российский режим подошёл в ситуации политического кризиса, связанного с массовыми протестами против фальсификации парламентских выборов. Ответом на политический кризис стал резкий риторический переход к «консерватизму ценностей»: демократический протест был преподнесён как направляемый внешними силами бунт гедонистических верхов среднего класса против русского «культурного кода», носителем которого выступало патриотическое «молчащее большинство», а политическим выражением – фигура национального лидера. Аннексия Крыма стала моментом кульминации риторического «консерватизма ценностей», когда безусловная поддержка внешнеполитического курса режима была ультимативно приравнена к патриотическому подтверждению принадлежности стране и её историческому выбору. Фронты культурных войн между «молчащим большинством» и эгоистическим меньшинством фактически были провозглашены одной из линий военного противостояния между Россией и Западом. Эта позиция была, например, предельно чётко отражена в знаменитой речи Путина 18 марта 2014 года, в которой критики аннексии Крыма были названы «национал- предателями»^[102].

Политический консервативный поворот совпал с началом экономической стагнации, обусловленной пределами развития социальной модели постсоветского капитализма. Ответом на структурный экономический кризис, усугублённый спадом цен на нефть и введением санкций со стороны Запада, стал правительственный курс, направленный на резкое сокращение социальных расходов. Основные черты «антикризисного» экономического курса правительства во многом совпадали с «мерами строгой экономии», практикуемыми в рамках Европейского союза (и даже представляли их куда более жёсткую версию). Консервативная риторика, фактически криминализировавшая любые социальные протесты как антипатриотические акции, играющие на руку внешним врагам, легитимировала эту российскую версию «мер строгой экономии»^[103].

Таким образом, этап эволюции российского режима, открывшийся в 2012–2014 годах, характеризуется одновременной радикализацией обоих – неолиберального и консервативного – компонентов идеологического симбиоза. При этом их противоречивое единство обретает всё более целостную форму, в которой язык «ценностного консерватизма» становится органичным выражением неолиберального содержания. Так, безусловный суверенитет России и определяемое им морально- политическое единство общества преподносится как необходимое условие противостояния в международной конкуренции и борьбы за ресурсы. Эта борьба предстаёт органичным продолжением закона конкуренции между индивидами. А консервативный скепсис к доктринам, ограничивающим суверенитет во имя универсальных ценностей, оборачивается подозрением в лицемерии любых призывов к защите общественных интересов. Парадоксальным образом, эта логика конкуренции наполняет содержанием консервативные формулы, отсылающие к приоритету общего над личным. Типичным примером такой перформативности консервативного дискурса может служить недавнее высказывание Владимира Путина о том, что у русского «народа всё-таки элемент коллективизма очень сильно присутствует в сердце, в душе», и эта способность «работы в коллективе» «становится одним из конкурентных преимуществ сегодняшнего дня»^[104].

Описанная выше радикализация – как неолиберального курса, так и сопровождающей его консервативной риторики – является безусловным свидетельством общего кризиса режима, растянутого во времени. Его дальнейшее развитие неизбежно приведёт к разрывам существующей идеологической гегемонии. Эти прорывы реальности в иллюзорное единство «сна» (возвращаясь к метафоре Венди Браун) будут происходить в связи с необходимостью все более радикальных неолиберальных реформ, имеющих ярко выраженный антисоциальный характер^[105].

Мир, который построил Хантингтон и в котором живёт Путин

Одновременно с присоединением Крыма (который официальная пропаганда предпочитает называть «возвращением»), было провозглашено «возвращение России в историю». Подразумевается, что эта подлинная вековая история борьбы за достойное место в мире лишь случайно оказалась прервана двумя десятилетиями неудачного рыночного «транзита» и обречённой попыткой вписаться во враждебную модель международных отношений. Такое объяснение заставило западные медиа назвать Путина опасным романтиком, который, по выражению Ангелы Меркель, «живёт в своём мире». Сам Путин, однако, настаивает на том, что именно его позиция является реалистической, в то время как менторский тон Запада представляет собой пережиток универсалистских иллюзий прошлого.