Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [37]

Старушка задумалась. Очевидно, про боевую Галину Ивановну и в этом селе знали.

— У меня, паря, ни коровы, ни гусей. А вот у нас тут Муса живет, черный такой… у его целое стадо… попросись. Вдруг возьмет. — И показала за околицу.

В той стороне Миня еще не был. Миновал колодец на улице с воротом и крышей, миновал кривые избенки с заколоченными крест–накрест окнами и оказался перед высоченным кирпичным забором, за которым меж мерцающих в осенней полутьме берез высился коттедж. Миня подошел к воротам — ворота железные, справа на квадратном столбе жестянка, можно различить: «Улица Солнечная, дом1-а», ниже — кнопка звонка и переговорное устройство.

Нажал кнопку — услышал гортанный, явно не русский голос:

— Кого надо?

— Меня рекомендовали к вам, господин Муса, на работу. Я вольнонаемный человек. До вчерашнего дня работал санитаром в психбольнице, в райцентре.

— В психушка? О, наверное, сильный щеловик. Иды, зови, — сказал далекий голос кому–то, и через минуты две ворота открылись, и Миня ступил на территорию с клумбами и двумя фонтанами, замотанными к зиме в пленку.

Муса, в длинном полосатом халате, похожий на президента Ирака Саддама Хусейна, сморщась, долго разглядывал гостя в холле своего дворца.

— Ти, я думал, богатир.

— Я не слабый, — отвечал Миня, еле стоя на ногах.

— Какое образование?

— Высшее, — с гордостью ответил Лавриков.

— Вай, плохо.

— Почему?

— Много думат будишь. Лучше не думат. Работат будишь, кушать будишь, спать будишь, защем думат? Хорош?

И стал Миня пастухом. Толстый, обритый наголо слуга с золотыми зубами, в китайском синем спортивном костюме вяло махнул рукой и повел Миню во двор. Его определили в свободную стайку в конце большой просторной конюшни, где стояли две лошади и жеребенок, сунув морды в холщовые торбы. Миня хотел, как в детстве, погладить ласково жеребеночка, но мать–кобыла двинула его — правда, не больно — копытом по голени.

— Извини, мамочка… — пробормотал Миня и лег в углу на соломе, завернувшись в попону и какие–то иностранные мешки с печатями. Не сразу угрелся, но уснул наконец. Все боялся проспать утро — разодрал глаза. — еще сумерки плыли, туман подступал от болота. Но где–то далеко уже играли по радио гимн.

Выйдя из конюшни к длинному столу с навесом к хлебу и чаю, Миня вдруг понял: а взяли–то его в то же самое хозяйство, пастухи которого избили его вчера. Чернявые молодцы, увидев чужака–конкурента, так и застыли с открытыми ртами. Миня не стал упрекать их, подумал: «Притремся». Но, когда получив кнут и ватную фуфайку, он погнал коров — и буренки остановились перед мостиком попить, поглазеть в речку волшебными большими глазами и сам Миня заглянул в воду — а там два облачка белые справа и слева от его головы, как ангелы… нет–нет, милые, еще рано мне к вам!.. так вот, Миня вдруг услышал сзади негромкий говор и торопливые шаги. Эти трое, оставив своих овец, бежали к нему.

— Это же я, — хотел остановить их Миня. Но они, почему–то оглядываясь, набросились на него, повалили, стали пинать, а потом столкнули в болотистую ледяную воду. Миня лишь одному из них успел расквасить нос… рук не хватило…

Давно Миня так не купался. Вот уж крещение за крещением, вот уж смывание грехов! С трудом доработав день, ушел, не ужиная, в конюшню и лег, накрывшись чем попало.

— Что такое? — в стайку заглянул толстый слуга. — Почему не доишь коров?

Но, приглядевшись, понял: парень доходит. Миню колотило, он был мокрый.

Слуга сходил к хозяину, Муса соизволил сам явиться. Стоя брезгливо в метре, посветил фонариком. Разумеется, если не он, то его слуга заметил и хозяину доложил, что один из пастухов–таджиков ходит с окровавленным носом. Наверное, Муса понял, что между ними и новичком была драка, но Миня по–прежнему не жаловался ни на кого и на что, и богач, видимо, зауважал пришельца.

Он что–то приказал слуге, тот через час пришел к Мине и, поманив пальцем, повел его в подвал коттеджа, где располагалась, как сразу догадался Миня по слоям горячего воздуха, сауна.

— Давай, — сказал слуга, и Миня вымылся почти что в кипятке. Но даже горячая вода ему казалась холодноватой. Он уже плохо что–либо соображал, когда ему дали чужую сухую одежду и постелили спать в угловой комнатке на первом этаже дома, где мешки с сахаром, урюк, веники и прочая хозяйственная мелочь.

— Спасибо… — Миня совсем потерял голос.

Когда он поднялся на следующее утро, его трясло, как плохо привинченную гайку в трансформаторе. Ему подали крепкий сладкий чай, яичницу из трех яиц, много хлеба, но Миня кушать не смог, сидел на скамейке, обняв себя за плечи.

— Вай, — сказал Муса, расхаживая перед ним как Сталин, раскуривая диковинную длинную сигарету. — Ти совсем плохой.

— Я хороший… — не согласился Миня. — Это плойдет. Я отработаю.

— Я тиба дам пятсот рублей, — сказал Муса. — Я добрый. А ты иды, гуляй.

Он мог и не предлагать пятисот рублей. Но, видимо, не хотел, чтобы о нем пошла по селам дурная слава — выгнать больного… Миня кивнул. Но, глянув на мрачные тучи — вот–вот начнется дождь — он вспомнил рассказ психического больного, как тот вывел свою Эвридику из подземного городского царства, сыпля анекдотами. И Лавриков простодушно предложил: