Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания - [17]

Валя затрясла гневно головой.

— Это всё жулики, проходимцы!.. — Она рывком подняла кошечку, принялась ее баюкать.

— Ты и в Гришку Распутина не веришь?! Пикуля не читала? А этот такой же! Ну не хочешь — как хочешь! Эх, что же придумать?! Может, самим возле двух зеркал погадать? А чтобы верняк, наширяться!.. у меня маленько есть…

В эту минуту болтовню девочек прервал щелчок ключа в дверях — пришла мать Вали.

— Ой!.. — Лена, встав спиной к двери, быстро убрала в сумку рюмки. — Здрасьте, Татьяна Сергеевна.

Валя ногой выключила магнитофон.

— Здравствуй, Лена. Духи… или вино? Кто–то приходил?

— Никто. Звонили: нет ли вестей от папы.

— С того света не бывает вестей. — И кивнула Лене. — Измучили нас.

— Говорят, дядю Миню в Москве видели.

— У него лицо простое… круглое, в очках. Лавриков он и есть Лавриков. Я и сама иной раз на улице ошибалась. А уж если кому хочется кинуть на нас тень…

— Я так всем и говорю, тетя Таня.

— Вот, — Татьяна взяла листочек с полки. — Если верить всем звонкам… у половины города назанимал. Семь миллионов насчитала. И в гараже брал, и у всяких неизвестных мне приятелей… Давайте, давайте, кто больше!..

Валя значительно подмигнула подруге.

— Лен, мне с мамой надо потрёкать. Я догоню.

— До свидания, тетя Таня. — Стараясь не звякать посудой в сумке, Лена направилась к выходу. — Мы не пойдем по тусовкам… фильм про животных посмотрим…

— А накрасила ногти — тигров пугать? Ну, хорошо, хорошо. Только не допоздна. — И вдруг, мизинцами тронув виски (опять голова болит?), покосилась на дочь: — Да ты можешь прямо сейчас идти. Мне… подруга должна звонить.

В наступившей паузе Лена значительно сверкнула Вале совиными глазками, окрашенными вокруг век синей краской, и закрыла за собой дверь.

— Я бегу, бегу! — Валя опустила ноющую кошечку на диван. — Но, мам… не знаю, как спросить…

— А ты прямо спроси: может ли быть правдой, что папа нас бросил? Отвечу: нет. Еще что? Не сообщил ли о себе? Может, мы это всё разыграли? И здесь ответ один: нет. Еще есть вопросы?

Валя обняла мать.

— Прости… эта тетка из головы не выходит… не знаю, что и думать…

— А я?! Знаю, что думать?!. А тут еще меня на второй работе сократили. Считают — вполне обеспечена, хожу для отвода глаз. Как теперь жить? Извини… умоюсь… Вся мокрая после автобуса. Беги! — И мать скрылась в спальне.

Валя обулась у двери, схватила куртку и ушла.

Зазвонил телефон. Шум воды в ванной смолк. Когда телефон уже замолчал, выскочила полуголая Лаврикова, с накинутым на плечи халатом.

— Кто–то звонил?.. — Хотела вернуться в ванную, но телефон затрезвонил снова.

Лаврикова схватила трубку.

— Слушаю вас!.. Это ты звонил минуту назад?.. Да, я хотела по телефону. Могут люди увидеть. Ну, хорошо, приходи. Теперь уже все равно. — Положила трубку и снова ушла в ванную.

7

Совхоз имени ХХ партсъезда располагался на холмах, над узкой речкой и двумя старицами по бокам, заросшими камышом и купавками. На самом высоком взгорье стояла, как обломанный зуб, белая, без колокольни церковь. Видимо, ее пытались ныне возродить к жизни — с одной стороны прилепились строительные железные леса. Вокруг церкви на трех улочках села можно насчитать около сорока вполне добротных изб–семистенников. Штакетники покрашены известкой, наличники — кремовой и сизой краской, крыши крыты шифером и жестью, а где дощатый кров, там все же трава не растет, как в колхозе Ёжкина…

Навстречу кашляющему Лаврикову брел, шатаясь, петух, растопырив черно–золотые крылья и дергая оклеванной в драке головой, весь в крови, как Щорс из революционной песни. Миня соболезнуя кивнул ему.

Он прошел до середины села по жухлой траве–спорышу, стараясь обходить раскисшие глиняные колеи и тропы, склизкие, как мыло, и, не зная, куда сунуться, встал возле низенького каменного строения, над крыльцом которого красовалась видавшая виды жестяная вывеска «Сельпо». Здесь расхаживала взад–вперед сердитая сутулая женщина в плаще, с папироской во рту, а наверху, у двери, под навесом, сидел на складном стульчике одноглазый мужичок Минькиных лет, возможно, чуть постарше, с лицом желтым и глумливым.

— Ты мотай отсюда, не смущай народ, — ругалась женщина. — Или работать иди. Хоть и с одним глазом, а руки на месте, алкаш несчастный! Твои песни нам уже вот где сидят! — и она провела ладонью по горлу.

Не ответив ни словом, нахально скривившись, мужичок тут же загорланил дребезжащим, как пила, голосом под рявканье гармошки:

— Вот умру йя, умру йя…. похоронют меня-я…

И никто да не узна–айет–т игде могилка моя-я…

— А тебе кого? — обратилась к Миньке сердитая женщина. И вдруг радостно заулыбалась металлическими зубами. — Про тебя, что ли, Серега Ёжкин звонил? Не выдадим. Шофера и нам нужны. Я директор совхоза Галина Ивановна. Пошли! — Она цепко ухватила Миню за локоть, как учительница школьника, и повела по улице Сакко и Ванцетти — дощечки с надписями черной краской висели справа и слева. Правда, кое–где повыше мелом было начертано: Воскресенская. — У тебя что, и пиджака нету? Пропил? Вроде не алкаш.

Пиджак остался на сеновале у старика, а новый Миня не успел купить. Миня молча кивал, его колотил озноб.