Минучая смерть - [25]

— Со Свечиной вопрос покончен, господин Жаворонков: она во всем созналась и, пожалуй, в конце недели будет…

Ротмистр притворился, будто сказал лишнее, прикусил губу и развел руками:

— Ну, зачем вы упорствуете? Нам все ясно.

— И мне все ясно.

— Да? Вот и прекрасно. Я ведь от вас ничего не требую.

— Так что же вам надо?

— А вот, чтоб вы… — и ротмистр принялся подсказывать Феде.

Слова подбирал он тусклые, как бы смазывал их жирком, открывал ими ворота тюрьмы, перебрасывал Федю на волю, дразнил Сашей. Говорил и верил, что теперь дело о типографии пойдет гладко, без запинок.

Федя вслушался и спросил:

— А когда вы уличать меря будете?

По спине ротмистра пробежал холодок нетерпения:

«Мерзавец!» — но он сдержался и заговорил еще мягче:

— А зачем это нужно? Вы же видите, что это ни к чему.

И признаюсь, я — не ожидал от вас такой нечуткости: неужели вы не видите, что я щажу вас, вернее - ваши отношения с Александрой Семеновной? Ведь очная ставка оскорбит ее. Ну, поставьте себя на ее место: невеста, приготовилась к супружеской жизни, и вдруг тюрьма, допросы, ваше недоверчивое отношение к ее показаниям, очная ставка, бррр!.. Она так молода, так любит вас. Вы должны оберегать ее и, как мужчина, наконец, быть более решительным и делать все самостоятельно…

— Что мне надо делать? — встал Федя. — Я, не виновный ни в чем, должен назвать себя виновным? Этого хочет Свечина? Пусть хочет, это ее дело. Я не виноват и виноватым себя не признаю, лоб разбейте, не признаю!

XIX

Гулять Казакова и Федю водили за баню, на дворик-мышеловку. Вверху - небо, с боков - окна острожной церкви, кромки крыши и две бурых калитки. Под взглядом надзирателя они ногами гранили запорошенные первым снегом камни и обменивались словами о погоде, о небе, о долетавших с воли звуках. Не успевали они выдохнуть промозглую муть секретки, надзиратель вынимал огромные часы «За отличную стрельбу», — глядел на них и кричал:

— Кончай прогулку!

Они замедляли шаги, со света слепли в сырой полутьме лестницы, признавали, что снег, действительно, пахнет, пахнет удивительно, и двадцать три часа и сорок минут ждали новой прогулки. И каждый раз, собираясь на нее, играли словами:

— На прогулочку-у.

— На издевочку-у.

Федя изучил привычки Казакова, его лицо, шутки, а Казаков знал уже все обороты его экономной, сложившейся в грохоте котлов, отрывистой речи. В тени оставалось лишь то, что привело каждого из них в секретку. Это они прятали, — об этом каждый мог судить лишь по вскользь брошенным словам другого.

Книг им не давали: нельзя - секретники. Но одна книга — «Новый завет» в красном тисненном переплете была: тюрьму обходила тощая княгиня и подарила каждому арестанту по французской булке и в каждой камере оставила по «Новому завету». Булку Казаков бросил назад в корзину, а «Новый завет» взял:

— Подаяния не берем, а за это благодарим.

Княгиня навела на него лорнет:

— А вы, вы верующий?

— Хуже того.

— То есть как хуже? Что вы говорите?

Тучный начальник тюрьмы забеспокоился и шепнул княгине:

— Это политические, ваше сиятельство, я вам говорил, что с ними…

— Ах, да, это те, двое, мерси, мерси…

Княгиня ушла, не сказав секретникам слов утешения.

Казаков и Федя читали «Новый завет» порознь и вместе, и оба лукавили при этом. Казаков называл «Новый завет» глубоким, мудрым, полным величайшего значения, ждал возражений Феди и прятал улыбку. Федя в свою очередь старался вызвать его на откровенность разговорами о чудесах Христа:

— Как же это понимать надо: от Лазаря несло тяжелым духом, а Христос воскресил его, а?

Казаков напускал на лицо серьезность:

— А что вы думаете? Вы разве в этом сомневаетесь? Да?

— Да не-эт, — тянул Федя, — разве можно сомневаться?

Я так… уж очень интересно…

Постепенно разговоры их как бы покрылись ржавчиной, стали скучными, и они придумали развлечение, — рассказывать друг другу отдельные события из своей жизни, а чтоб и эти рассказы не ржавели, решили делать это в определенное время-с обеда до поверки. Чуть раздавался звонок, они обрывали рассказ до следующего дня.

Казаков два дня рассказывал о. своем путешествии По Сибири, где живет якобы его дядя. О людях рн говорил так, будто только что сидел с ними за столом. Когда заходила речь о чем-либо сложном - о золоте, например, о северном сиянии, — он как бы раздергивал явление на ниточки, раскладывал ниточки, показывал их порознь и вновь сплетал. Это волновало и подавляло Федю: «Кто он такой?»

Когда подошла его очередь рассказывать, он долго отказывался:

— Да о чем я буду рассказывать? Я нигде не бывал, ничего особенного со мною не было.

— Ну-ну-у, — усмехался Казаков, — не может быть, чтоб вам не о чем было рассказать. Да начните хотя бы с того, как вы учились работать.

Это понравилось Феде. Он потер лоб и начал рассказ плавно, живо, но стремление излагать собьтм в том порядке, в каком они протекали в жизни, сбило его. Люди облипали мелочами, барахтались и вязли в них, события дробились и мешали друг другу. Рассказ выходил путанным, похожим на выдумку. Казаков заметил, что Федя страдает, принялся расспрашивать его и выпрямил рассказ. Это ободрило Федю. Он охотно отвечал на вопросы и чертил на полу части котлов, инструменты, показывал, как работают ими, как испытывают котлы. Расспросы Казакова увлекли его, но когда тот спросил, а есть ли на заводе кружки, вздрогнул и оборвал: