Минучая смерть - [27]

Сочувственно отнесся к его просьбе только усатый, похожий на кота, арестант:

— Ох-хо-хо, скучно, знаю. В здешних порядочках заскучаешь. Так все улажено, так улажено, что держи, а то вырвусь. И ничего сделать нельзя…

Федя понял, что на коридоре все боятся друг друга, и со злобой махнул рукою: «Недаром, видно, эту чортову дыру секреткой назвали». Его все чаще мутило от липкого, противного одиночества, и он изредка думал: «Хотя бы на допрос, подлецы, вызвали!» На допросах сквозь плутни и улыбки ротмистра веяло ветерком воли, здесь же, в четырех стенах, глухота могилы - ни звука, ни шороха.

Порою ему мнилось, что на слободке и на заводе уже забыли о нем, и его подмывало написать отцу. Старик захватит письмо на работу, его будут читать в котельном, потом передадут в другие цеха, и оно будет ходить по рукам, пока не сотрутся слова. А главное - может быть, старик в ответе обронит слово о Саше так, что жандармы не догадаются, а он поймет.

Писать отцу ему не пришлось. В день, когда надо было через контору добыть конверт, бумагу и марку, усатый, похожий на кота, арестант передал ему записку и шепнул:

— Из женского корпуса. Ответ залепи в хлеб и брось, когда на прогулку пойдешь, вот сюда, в угол. Я и карандаш расстарался тебе и клок бумаги.

Федя в лихорадке дождался конца оправки, в камере схватил «Новый завет» и, перелистывая его, развернул между страницами записку. От нее пахнуло дыханием Саши, затем бумага как бы отвердела в пальцах: Саша умоляла его помочь ей освободиться из тюрьмы! Ее много раз допрашивали о типографии, о вещах, которые он унес в тот вечер. Она во всем созналась, но ей не верят, и она мучается, ей скучно и страшно: ее могут лишить места, а у нее на руках старая мать. И виноват во всем он, Федя, и она отказывается понимать, почему он не хочет подтвердить ее показаний? Ведь унес же он тогда вещи? Или это неправда? Правда же, но он, видно, не любит ее. Она ради него шла на все, а он…

Федя перечитал записку и стиснул зубы: Сашу били, запугивали и выколотили из нее признание. И виноват в этом он, он. Сердце его твердило: «Видишь? Видишь?» — а мысль как бы подпрыгивала и тявкала: «Дурак, дурак!»

Феде виделось: его вызывают в контору, ротмистр с улыбочкой указывает на стул и говорит надзирателям:

— Введите Свечину.

Саша входит, опускает голову, путается, некает, но ротмистр разворачивает ее показания, вынуждает ее подтвердить их и улыбается:

— Так в чем же дело?

Саша начинает просить его, Федю, подтвердить ее показания, упрекает его, плачет. Федя видел ее дергающиеся плечи и шевелил языком: «И пусть, пусть, а я ни слова, ни слова не скажу». Он чувствовал себя так, будто Саша — висела на нем и влекла его к ротмистру, к полковнику, к прыщеватому, к сыщику с зонтиком. «И зачем я сказал ей? Зачем? Зачем?»

Из оцепенения его вывели надзиратели. В секретку они вошли гуськом. Старший оглядел пол, пощупал матрацы и поднял к окну руку:

— Как у вас, господа? Не сыро? Не дует?

Казаков и Федя переглянулись и, чтоб не расхохотаться, развели взгляды. Старший боком приблизился к Феде и внезапно сказал:

— Нам ведено обыскать вас. Поднимите руки.

Записка Саши была у Феди в ладони. Он мигом вложил ее в рот и стал жевать. Старший схватил его за руку и закричал:

— Куда? Постой! Взять!

Казаков кинулся к Феде, надзиратели оттолкнули его, опрокинули Федю на койку, ключами разняли ему зубы, вынули комочек жеваной бумаги, отобрали огрызок карандаша. бумагу и повели. Записка в руке старшего напоминала кашицу, и Федя шел с усмешкой: «Почитайте, почитайте!»

Надзиратели спустились в полуподвал, в полутьме открыли смутно видную дверь, толкнули за нее Федю и заперли. Его захлестнули чернота и каменное молчание…

Он ощупал сырые, холодные стены, шершавый пол и сердито заходил по карцеру.

«На мед, собаки, ловите, думаете, я муха…»

Не рассчитав шагов, он ударился о стену, в бешенстве нашел дверь и стукнул в нее кулаком. Звук подпрыгнул в коридоре, покатился и увяз в тишине. Спину лизнула сырость. Федя тряхнул головой и забарабанил кулаками.

Дверь была окована шершавым от ржавчины железом и заглатывала удары. Натрудив руки, Федя застучал каблуками, — и гул в коридоре усилился. В грудь с сипеньем врывалась затхлая сырость и колола под сердцем. Гнев уже переходил в ярость, когда дверь как бы треснула, отшатнулась, и на голову Феди брызнул желтый свет фонаря.

— Чего стучишь, дьявол?!

Федя отстранился от слепящего света и крикнул:

— Дайте пальто и доску!

Надзиратель поднял фонарь и зашевелил усами:

— Может, перинку еще? Можно, чего ж… Мягко, тепло будет, как постелю…

Федя оглядел лохматое, обросшее тенями лицо и выпрямился:

— Стели! Думаешь, я из тех, кто в рот пальцы кладет?

— А из каких же?

— Тронь, узнаешь!

Рот надзирателя залила слюна, и он забулькал им:

— Гы-ы, ишь ты… И трону, что ж. Постучишь, и трону.

Мою постель заслужить надо. Я зря не стелю, я задело…

Он посветил в углы и медленно вышел. Закрытая им дверь всклубила холод, и тот обернулся вокруг тела вонючей, омерзительной тряпкой. Федя стряхнул озноб и забарабанил в дверь с новой силой. Нога отупела - сменил ее, а когда дверь опять дрогнула, втянул в плечи голову и приготовился к удару.