Минучая смерть - [24]

Феде было ясно, что ротмистр все обдумали заранее распределил места своим улыбкам, смущениям, испугам. Это занимало его, во ему не хотелось, чтобы ротмистр уловил в его голосе нотки игры, и он обиженно протянул:

— Ну да-а, мне шутить нельзя, а вам можно.

— Помилуйте, разве я шучу? Я среди ночи явился, хотя, кажется, не обязан делать этого…

Федя до боли прижал к колену кулак и глухо забормотал:

— Выходит, мне еще благодарить вас надо. Взяли меня, лишусь я на заводе места. Ну и ладно. По-вашему, значит, я виноват в чем-то. Вот и орудуйте, доказывайте, судите.

А мороки вашей мне не надо. И без нее тошно, надоело…

Федя положил ногу на ногу и отвел в сторону глаза.

— Позвольте, — всполошился ротмистр, — вы что же, отказываетесь разговаривать со мною? Благодарю, благодарю…

Он раскрыл портфель и зашуршал бумагами. Федя представлялся ему уже сбитым с толку, добрым, влюбленным теленком. В то, что у него хватит выдержки на длительное молчание, он не верил и улыбался. Федя морщил лоб и досадовал на себя: «Напрасно я сразу не отказался разговаривать с ними». От сознания, что больше ему не надо запоминать свои показания, что он не даст ротмистру повода поймать его на противоречиях, ему было спокойно, даже весело.

В руках ротмистра шуршали бумаги, за дверью мерно ходил надзиратель. «А далеко ушел бы, кабы шел», — подумал о нем Федя и принялся считать его шаги. На второй тысяче ротмистр сбил его:

— Ну-с, будем продолжать? Я вас понимаю: иногда необходимо собраться с мыслями, а?

Федя покосился на часы, отметил, что промолчал больше получаса, и перевел взгляд на окна. Фонарь освещал решетку, на ней бисеринками сверкали капли не то дождя не то растаявшего снега. «Скоро зима уже. У отца от сырости мозжит нога, а эти подлецы разворотили печку…»

— Да неужели вы серьезно решили не отвечать мне? — опять нарушил тишину ротмистр и, подождав немного, поднялся: — Посмотрим, но предупреждаю: я начинаю менять мнение о вас. Уведите!

В камеру Федя шел с усмешкой: «Взял? Погоди, еще возьмешь». От расспросов Казакова он отмахнулся:

— А ничего особенного. Какой-то барин допрашивал.

Теперь долго не придет.

И не пойди ротмистр после допроса к знакомым на ужин, так и случилось бы. За ужином было весело, ротмистр выпил больше, чем надо, за картами почувствовал себя легким, сильным, рассказал о молчании Феди и прищелкнул пальцами:

— Но мы его отучим подражать пломбированным вертопрахам, отучим, у нас для этого есть пикантненькие методы…

С мыслью о Феде, ротмистр ехал домой, с мыслью о нем проснулся, то и дело щелкал пальцами и бормотал; — Посмотрим, посмотрим! — и раньше обыкновенного поехал в жандармское.

Вахмистр и прыщеватый человек старательно помогали ему готовиться к продолжению допроса. В тюрьму вечером он ехал в волнении, как на охоту. Введенного Федю встретил улыбкой, опять предложил ему папиросу, не замечая его молчания, читал показания старухи Свечиной, ее соседа, видевшего будто бы, как Федя выносил в переулок вещи.

Федя притворялся сонным, откровенно зевал, но слушал жадно, освежался словами ротмистра и сдерживал улыбку: «Лови, лови чижа на молитву!» Его до коликов угнетало то, что он не знает почерка Саши. Позывало взять у ротмистра показания и сказать:

— И зачем вы запутываете меня? Разве Свечина так подписывается?

Отмолчав больше часа, о-н уверился, что жандармы ничего не знают. Ротмистр почувствовал это, выбранил себя за болтливость у знакомых, но не отступил. И на третью, и на четвертую ночь надзиратели расталкивали Федю и, ворча, что им ни днем, ни ночью нет покоя, вели его в контору.

— Ну-с, не устали еще молчать? — улыбался ротмистр. — А мне это начинает нравиться…

Слова его тонули в немоте. Он небрежно раскрывал принесенную книгу, глядел в нее и взвинчивал себя: «Заговоришь, оболтус, заговоришь!» Минутами его охватывало бешенство и желание подойти к Феде и ударить его: «Ты заговоришь наконец? Сейчас застрелю!» Ударить еще, еще - в кровь разбить хамское лицо, кровью стереть с него противную улыбку. Ведь причастен он, причастен к этой типографии…

Федя перекладывал руки, переставлял ноги, глядел по сторонам, все тверже молчал и уверенно улыбался;

«Побесись, крепче спать будешь».

Распалившись до того предела, когда надо топать ногами и бить, ротмистр отодвигал книгу, поносил подполье, рассказывал о подпольщиках гадости и с ненавистью глядел на узловатые руки Феди, на его грудь и короткую, тугую шею.

— Недоучки, взбесившиеся неудачники, — с шипеньем клубилось из его рта, — загребают вашими руками жар, прославляются за границей, а вы, как глупое стадо, идете за ними, подражаете им…

Он хотел задеть Федю, оскорбить и вывести его из терпения. Федя слушал и как будто ничего не слышал. Лишь на шестую ночь слова ротмистра вывели его из равновесия.

Он шевельнулся и сказал:

— Вам, видно, делать нечего, а мне опротивело ваше колдовство. Все твердите, будто все знаете, все улики у вас, ну, и уличайте, делайте очную ставку хотя бы со Свечиной.

Пусть она в глаза мне скажет все…

Ротмистр торжествовал: «А-а, прорвался, нехватило пороху!» Губы его осветились, голос стал тихим и ласковым: