Минучая смерть - [22]

С шопота голос полковника перешел на журчанье, с журчанья на рокот - он пел о свободе, о свадьбе, о детях, о возможности бросить заводскую работу, переехать в другой город, получить какое-то место, зажить человеческой жизнью. Голос его пел и манил. Федя знал, к чему клонит полковник, и ему чудилось, что вот оттого, что он слушает и молчит, к нему уже прилипло что-то зазорное, грязное.

Он вытянул ноги и неожиданно для самого себя уронил:

— Напрасно вы это.

— Что, собственно, напрасно?

— Напрасно, говорю, надрываетесь.

Полковник откинулся на спинку кресла и брезгливо передернул плечами:

— Фи-и! Я по-отечески, а вы с грубостью.

«Ух ты, чорт лысый!» — до скрипа сжал Федя челюсти и, хотя голос шептал ему об осторожности, громко кинул:

— А на что мне такой отец, как вы?

— Ах, вы та-а-ак? Похоже, вы птичка стреляная? А вам известно, что я из Петербурга уполномочен поступить с вами по всей строгости закона?

— Ну, и поступайте.

Полковник покраснел и поднял указательный палец:

— Господин Жаворонков, вы на опасный путь становитесь! Подумайте, взвесьте.

— Нечего мне взвешивать, раз я не виноват.

— Вы не виноваты? Ого1 Но я не мальчик, я серьезно могу разговаривать. Я отучу вас разыгрывать невинненького женишка. Эй! сведите его в тюрьму! Да в секретку!

И чтобы все как следует! Пусть попляшет там!

Вбежали жандармы, подхватили Федю и повели в коридор. Прыщеватый сзади дергал его за рукав и умоляюще шептал на ухо:

— Молодой человек, что вы делаете? Поверьте, хуже будет. У вас все провалилось. В самом комитете есть предатели. Вы ничего не поправите, а свою жизнь разобьете.

Все уже известно. Сознайтесь сейчас же, скажите все, зачем вам страдать?

Федя стряхнул с себя его руку и двинулся между жандармами к выходу.

XVII

Секретка таилась в конце сводчатого коридора. От камер уголовных ее отделяли печь и пост надзирателя.

Сквозь мутный, тяжелый воздух Федя увидел в ней на койке человека и подумал: «Должно, подсадили выведывать все от меня». Человека не видно было, — он лежал под одеялом и в щелочку лучил на Федю глазом. Когда замок щелкнул, одеяло собралось в гармошку и из-под него выплыло худое, бородатое лицо:

— Ну, здравствуйте. Я - Казаков, а вы? А-а, по руке вижу, что с завода. К вашему приходу здесь приготовились и поставили козлы. Располагайтесь на них. Вас по какому делу арестовали?

Федя оглядел Казакова и удивился:

— По делу? Как по делу? Я без дела, а вы?

Казаков улыбнулся сквозь усы и развел руками:

— Я тоже без дела. Приехал, на вокзале схватили и сторожат четвертый месяц. Снится им, что я не Казаков, а заграничный агент какой-то партии. В политику записали человека с такой бородой. Мы с вами выделены из рядов политиков. Те сидят в особом коридоре, в другом здании. Там свободнее, лучше, а здесь день и ночь подглядывают.

— Чорт с ними.

— Конечно, но вам следует знать это.

Казаков юркнул под одеяло, обернул им лицо и, точно из норы, забубнил о тюремных порядках. Федя слушал его и оглядывал окно у потолка, железные, краями вмурованные в стены, койку, стол, стул. Потрогал привинченный к стене футляр с ведром для нечистот, осмотрел запертый на замок сетчатый фонарь с жестяной лампочкой, бросил на козлы узел и зашагал.

В глазах его кружились Фома, Саша, корзины, переулок за вокзалом, винные ягоды, жандармы. Он перебирал события вечера, вспоминал слова полковника и хмурился:

«Какую-то ниточку поймали они, псы, поймали».

Козлы укоротили камеру - можно было делать только пять шагов. От частых поворотов и желания понять, как жандармы узнали о его связи с типографией, кружилась голова. К двери подходил надзиратель, сдвигал со стеклышка в ней железку, глазом ошаривал секретку и ворчал:

— Ложись спать. Слышь? Здесь тебе не бульвар. Слышь?

Федя садился и вновь ходил. К окну незаметно подступил сизый рассвет, от насыщенной чадом лампочки воздух стал густым и противным. Во дворе надрывно затенькал колокол, в коридоре затопало, зазвенело, застучало и разлилось воплями:

— Вставай!

— Вставай на поверку!

— Ну-у, вы! Шевелись!

С лестницы ворвался гул шагов, смял остаток ночи и поплыл вдоль камер. Железка на двери защелкала, к стеклышку по очереди приникали глаза.

— Два, — отметил голос.

— Два, — подтвердил другой и добавил: — Второго ночью из жандармского подкинули.

Загремели отпираемые двери, из-за них выплеснулся. звон кандалов, где-то залязгали умывальники. Казаков зевнул, хрустнул суставами пальцев и поднялся:

— Ну, начинается день. Сейчас нас выпустят оправляться. Потушите эту вонючку. Станьте на стул и дуньте.

Вот так. Напрасно вы все ходили: донесут, что волнуетесь, а жандармы любят это и начнут подбавлять вам жару.

— А почему вы думаете, что я волнуюсь?

— Слышу.

— Я не говорил с вами.

— Это ничего не значит: я по шагам слышу, что волнуетесь…

«Ишь ты какой», — смутился Федя. Умывание, надзиратель, арестант с хлебом и кипятком, похожая па насмешку пятнадцатиминутная прогулка, обед мелькали перед ним в дымке заботы: как жандармы узнали, что в доме Саши была типография?

За домом была слежка, — об этом говорил Фома. Ладно, но разве жандармы знали, что там типография? Да знай они это, все сложилось бы хуже. А так… ведь чулочницы с «дядей» ушли, оборудование унесено. Стало быть, произошло что-то после обыска, а вот что произошло? Может быть, — в помещении типографии остались следы краски, бумаги? Или жандармами захвачены те корзины? Но этого не могло случиться, не могло… Он сам слышал, как корзины переправляли за вокзалом через забор. Или… да, да. Могли арестовать кого-либо из помогавших ему…