Минучая смерть - [20]

— Что ж, на той, что к заводу прибегала? Белобрысенькая такая…

Федя спрятал улыбку и уныло сказал:

— Нет, та не по нас, с другой познакомился. Не очень чтобы красива, а что сделаешь? Раз на раз не приходится.

Старик насторожился:

— Не очень красива, говоришь?

— Да так себе…

Старик помолчал, хмыкнул и начал мудрить:

— А на что тебе очень красивая? Конечно, покрасивше лучше, а только в красоте подчас один пшик, глупость и фанабер: «Я — красивая!» Возьми, к примеру, покойницу мать. Так себе была, только и того, что все на месте, да улыбалась хорошо, а найди-ка такую. Ага-а… Ни тебе грызни, ни защемки какой, ни грязи, ни лени. А красота что? Видал я, брат, что с красотою бывает. Далеко и ходить не надо. Задорин из механического на красавице женился, а что вышло? Ручки, чертовка, боится пачкать, штукатурится каждый день и боты требует…

Федя вслушивался в покойные, теплые слова отца, рисовал себе, как он улыбнется Саше, покачает головою и станет журить его - обманул, мол, — как они втроем будут хохотать. Улыбнулся, а сердце раскачивала тревога, и оно ныло, сжималось. Второго стакана чаю он не допил и поднялся:

— Угорел я, видно, на кухне, проветриться надо.

Он надел пальто и заторопился. Город засыпал мертвым сном, сторожей дождь прижал к домам, под навесы. За больницей Федя поднял воротник, нахлобучил шапку, согнулся и вошел в переулок. В бывшей типографии, у Саши было темно. «Зайти бы узнать», — подумал Федя и увидел впереди человека. Тот вдруг зашатался и пьяной походкой пошел навстречу. «Притворяйся, дрянюшка», насторожился Федя и через дорогу пошел на пустырь.

— Нет ли спичечки? — спросил человек.

Федя выругал себя: «Балда, зачем я прибежал сюда?»

и, пересекая пустырь, побежал к огородам. Человек бежал следом и падал. Федя покружил у речки и на слободку выбрался без сил. Свет в окне удивил его: «Неужто отец рще чай пьет?» Едва закрыл он за собою калитку, от ворот и от сирени выступили жандармы:

— А-а, явился, голубчик? А мы ждем…

Федя понял, почему на перекрестке стоят фаэтоны, и метнулся к сараю:

— Брысь, черти…

Жандармы перехватили его:

— Ну, ну, не уйдешь! — повисли на нем и повели к крыльцу.

В доме все было сдвинуто с мест и разбросано. В печке темнела пробоина, из-под приподнятых половиц зияла чернота подполья. Отец сидел у окошка и всхлипывал.

— Не плачь, — кинулся к нему Федя, — они не туда попали.

Жандармы подтолкнули его к столу:

— Вот-с, убежать хотел.

Ротмистр оглядел его и указал на этажерку с книгами:

— Одно это, молодой человек, свидетельствует, что мы на верном пути. Разденьтесь.

— Мне не жарко.

— Раздеть и обыскать!

Жандармы сдернули с Феди пальто, сапоги, ощупали на нем все складки и развели руками:

— Ничего нет.

— Не может этого быть, — заволновался ротмистр. — Обыщите его еще раз.

Федя глядел на поднятые половицы, на сломанную печь и, заглушая тревожные мысли, усмехнулся: «У меня найдете, как же». Обыск сарая, двора и чердака смутил жандармов. Они хмуро написали протокол и заторопились:

— Собирайтесь, молодой человек.

Федя завернул в одеяло необходимые вещи, поцеловал отца и всю дорогу готовился к допросу.

XVI

За приземистым собором чоканье копыт оборвалось в тишине переулка.

— Ссаживай!

Жандарм спрыгнул на тротуар, опустил верх фаэтона и вытянулся:

— Пожалуйте.

Федя оглядел освещенный дом, полоску мглистого неба над ним и пошел к подъезду. В переднюю из всех комнат высыпали жандармы, штатские, чиновники и, вытянув шеи, оглядывали и как бы обнюхивали Федю. «Сползлись!» поежился он. Ротмистр медленно провел его в большой, добела освещенный кабинет, звякнул шпорами:

— Всего хорошего, — и удалился.

Со стены глядел царь в тяжелых, будто вылитых из желтой меди, эполетах. У дивана скалила зубы волчья шкура.

Федя оглядел стены, шкаф, шагнул к столу и обернулся на шорох: из-за мутно-зеленой портьеры вышел сухой, лысый полковник.

— Ну, голубчик, пожаловал? Вот мы тебе разъясним, что ты наделал.

Федя знал, что надо притворяться глупым, испуганным, но е губ сорвалось:

— Если с тыканьем, то не стоит и разъяснять.

— Ого!

Полковник прищурился, поводил пальцами по письменному столу и мягко, с грустью заговорил:

— Я люблю, господин Жаворонков, по-русски, по-простецки. Выкать, уверяю вас, мне ничего не стоит. Или вы думаете, мне приятно по ночам вести допросы? Служба!

А наша служба тяжела, ох, тяжела! Я не стариком и жандармом родился. Нет-с, молодой человек, молодость и у меня была. И я, как вы, увлекался, был даже в одной, похожей на вашу, неприятной истории. Был, был, не скрываю. Садитесь, пожалуйста. Эй, дать чаю и позвать Арефьева!

Бесшумно вошел прыщеватый человек в косоворотке, разложил на столе бумаги и приготовился писать. За ним, скрипя сапогами, влетел молодой высокий жандарм с подносом и поставил перед Федей стакан чаю, сахарницу и блюдечко с печеньями.

— Кушайте, да приступим, поздно уже…

Федя отодвинул стакан, положил на прогретое им место руку и насторожился. Полковник умял себя в кресле и начал спрашивать Федю, как его зовут, сколько ему лет, кто его родители, где они. Спрашивал он спокойно, вяло, а когда лицо Феди посерело от скуки, вдруг зашептал: