Сначала выступали флагманские специалисты. Каждый из них обстоятельно разбирал действия личного состава корабельных боевых частей и служб, а под конец давал им общую оценку. Так выходило, что больше всего лестных слов «флажки» высказали в адрес экипажей Пугачева и Сомова — признанных лидеров соревнования по бригаде.
Капитан третьего ранга Сомов сидел неподалеку от Пугачева и что-то рисовал в толстой записной книжке. Очень подвижный, веселый, решительный, он был среди офицеров общим любимцем. Выбрав момент, Сомов подмигнул Пугачеву, давая понять, что первое место в соревновании им опять, вероятно, придется поделить между собой…
Потом выступали офицеры политотдела и тоже ставили другим в пример экипажи Пугачева и Сомова.
Заключительное слово взял комбриг. Его крупная фигура монументально возвысилась на трибуне. Под сводами зала раздался резкий, темпераментный голос. Буторин, обобщая предшествующие высказывания, придавал им собственное, как бы разложенное по полочкам толкование. Каждая мысль четко обозначена — отточена и выправлена, будто лезвие на оселке. Говорил комбриг, легонько поколачивая ладонью трибуну, как бы навечно припечатывая к ней наиболее важные свои мысли.
— И еще хотелось мне высказать некоторые соображения по поводу внешнего вида наших кораблей. Убежден, что ни один боцман не может жаловаться на отсутствие достаточного количества краски. Перед выходом в море я специально заглядывал в корабельные ахтерпики и в береговые шкиперские кладовки, — он развел руками, — мол, извините за такую мелочь, но мне до всего есть дело. — Чего там только нет: асфальтовый лак, охра, сурик. А шаровой краски — целый потоп. Хвалили здесь два корабля. Согласен: заслуженно хвалили. Но почему по возвращении из похода сомовский тральщик сияет свежей покраской, а вот пугачевский корабль в местах ржавления металла наспех заляпан суриком? Стоит на швартовых, будто пятнистая пантера на привязи. Я понимаю, — комбриг поднял большую ладонь, как бы упреждая возможные возражения, — вы можете сказать, что почистить и выкрасить корпус можно и на берегу, а в море и без того забот хватает. Что ж, вполне резонно. И тем не менее позволю себе еще раз вернуться к вопросу об элементарной морской культуре. Выход в море для нас — это праздник, возвращение с моря — вдвойне. А под праздник, как известно, хороший хозяин в своем доме непременно белит печь, красит полы и надевает чистую рубаху. В походе все надо успевать — и по мишеням стрелять, и тралы ставить, и корабль содержать в полном порядке.
«Ну, все ясно, — подумал Семен, — повод есть. И первого места опять нам не видать…»
После ужина, когда корабельная кают-компания опустела, Семен позвал Захара и усадил рядом с собой на кожаный диван. Подробно, как бы разыгрывая все происходившее в лицах и подтрунивая над собой, Пугачев стал пересказывать выступления «флажков» и «тронную» речь комбрига.
Ледорубов встал и, заложив руки за спину, принялся возбужденно расхаживать по кают-компании, пожимая плечами и едко хмыкая.
— Послушай, — перебил он Семена, — да как же можно Сомова ставить нам в пример, если он чистейшей воды халтурщик? Его боцманы красили шаровой краской прямо по ржавчине.
— Это не важно, комбриг ногтем краску не колупал. А с виду сомовский тралец конечно же кажется более привлекательным, чем наш. Завтра же они эту халтуру устранят и все сделают как надо. Морская находчивость, ничего не скажешь.
— Ну почему же ты не встал и не рассказал всем об этом очковтирательстве?
— Зачем же ябедничать? У Сомова — своя совесть, у меня — своя.
— Совесть командира — не личное достоинство. Она общая для всего экипажа. Не пугачевская и не сомовская, а как таковая одна-единственная.
— Не поднимай волну, Захар. — Перекинув ногу на ногу, Пугачев откинулся на спинку дивана, изобразив на лице полную безмятежность. — Главное — как раз то, что мы по некоторым нормативам заткнули Сомова за пояс. И это достаточно очевидно. Свой экипаж я бы сейчас не променял ни на какой другой. Люди у нас — чистое золото! А медалями как-нибудь сочтемся.
— И тем обиднее снова получать «серебро», оставляя Сомову «золото».
— Конечно, тут и я малость виноват, — признался Семен. — Не блеснул своим внешним видом. А комдив не любит, когда в «тронном зале» по паркету шаркают яловыми сапожищами.
— Помнится, подсказывал тебе: переоденься, — ворчливо напомнил Захар. — Мелочь, кажется, а ведь и она обернулась против нас. Согласись: за такие мелочи особенно обидно и досадно.
— Прав, Захарище. Как всегда, прав, — зажмурившись, кивнул Пугачев. — Закрутился я, пока механизмы в исходное положение приводили. Потом решил, что, если пойду переодеваться, непременно опоздаю к началу совещания. Но быть неточным во сто крат хуже, чем быть неэлегантным.
Перестав расхаживать, Захар остановился и, посмотрев пристально на Пугачева, проговорил с сожалением:
— За что он все-таки не любит тебя? Не понимаю.
— Любит, не любит, — Семен с досадой поморщился. — Это уж не столь важно. Я не смазливая баба, чтобы всем нравиться. Дело свое знаю, в людях уверен. Посему смею надеяться, что и мне тоже верят. Иначе я не командовал бы кораблем.
